Галина Литвинцева

Не должно ни у кого и спрашивать, нужно ли распространять Славу Божию пишущей рукою, или словесно, или добрыми делами. Это мы обязаны делать по мере своих сил и возможности.

Святой праведный Иоанн Кронштадтский

Сегодня никого не удивляют словосочетания «православная литература», «православный театр», «православное кино». А в XIX веке не было таких понятий. Сегодня же фестивали православного искусства прочно вошли в жизнь и открыли немало талантов. Однако участники этих фестивалей, особенно жюри, вот уже 20 лет дискутируют по поводу этих определений.

В результате этих дебатов обнаружились две точки зрения. Одни утверждают, что никакой особенной православной литературы нет. Другие, напротив, выделяют православное художественное творчество как особый вид с присущими ему признаками. Можно было бы и не обращать внимания на эти расхождения, но ведь они определяют саму суть христианской культуры, потому, наверное, и на Международных Рождественских чтениях возникает этот вопрос.

Сначала о том, кто придерживается первой позиции, а кто второй. Для прояснения ситуации приведу маленький эпизод. Приехала я в один город на Международный фестиваль православного кино. Людей собралось много: режиссёры, сценаристы, художники, операторы. В основном это были профессионалы. Неуютно себя чувствовали новички и любители. Вот пришли все на первую встречу, человек шестьдесят, не меньше. За столом — президент фестиваля, кинокритик и священник, окончивший когда-то ВГИК. Не успели познакомиться, как сразу возник спор — есть ли православное кино. Сначала негромко, а потом, «заражённые страстью к состязаниям и словопрениям», стали творческие работники активно «самовыражаться». Через некоторое время священник, член жюри, тихо и интеллигентно попросил говорить по существу, но его не слушали. Выкрики продолжались. Помню, что батюшка, в числе других, осветил свою тему, но, опять же, было плохо слышно из-за непрерывного гула. Наконец кончились словопрения — пора расходиться — час поздний. И тут батюшка неожиданно предложил помолиться: в гостинице нет условий, а здесь будет тихо. В ответ на слова священника — хлопанье кресел: уходят люди. Неужели все уйдут? Нет, остались семь человек. Посмотрела я на них. Они не кричали, не спорили, но всё-таки высказались за «отделение» или выделение православного кино из всего разнообразия современного искусства.

Теперь представим себе, что сторонники первого взгляда победили, православной литературы или кино нет, вернее, есть, но они, будь то литература или кино, включены в общее пространство искусства, где, как известно, превалирует постмодернизм. И в зале, и в жюри, соответственно, люди, чуждые христианской вере. И только семь или десять человек, как наши, которые захотели помолиться с батюшкой, будут тихо сидеть или говорить. И как тогда будут чувствовать себя наши братья и сёстры? Да и фестивали православного искусства прекратятся. Останутся какие-нибудь «Золотые маски» или «Кинотавры».

Итак, есть ли специальные законы и критерии оценки православного искусства и православной литературы? Кто и когда их разработал? Конечно, есть. Первое, и основное: православный человек творит во славу Божию. «Он не мнит себя творцом своих произведений, ибо знает: один Творец… Всё надо делать, как перед взором Божиим» (преподобный Нектарий Оптинский).

То же по-своему высказал наш современник священник Владимир Соколов: «В духовном творчестве важна не самореализация, там важно только одно ― верно передать истину и красоту горнего мира, отражённую в земной реальности».

Неверующий создаёт своё произведение во славу человеческую. Он в ответе перед собственной совестью и небольшим числом ценителей.

В Основах социальном концепции Русской Православной Церкви написано: «Православный иконописец, поэт, философ, музыкант, архитектор, актёр и писатель обращаются к средствам искусства, дабы выразить опыт духовного обновления, который они обнаружили в себе и желают подарить другим. Церковь позволяет по-новому увидеть человека: его внутренний мир, смысл его бытия. В результате человеческое творчество, воцерковляясь, возвращается к своим изначальным религиозным корням».

А теперь вернёмся к критериям. Есть ли они, кроме общеизвестных, изложенных в учебниках литературы? Новый, многим неизвестный подход к художественному произведению предлагает Иван Александрович Ильин, великий православный философ, учёный, педагог, искусствовед и литературовед (1883–1954). Следующее положение для нас исключительно важно: «Искусство есть явление духовное, а не просто вещественно-душевное. И самая проблема художественного совершенства имеет смысл только для духовных людей: другим она недоступна, для других она неразрешима. Только человек, живущий духовным “измерением вещей и деяний”, может потребовать от самого себя или от другого того, что есть самое существенное в искусстве ― ответственного служения и раскрытия прорекающей истины». «В каждом произведении искусства надо искать и находить тот самый главный помысел, тот “художественный заряд”, то драгоценное “творческое зерно”, то “внутреннее солнце”, ради которого стоит комбинировать и закреплять линии, краски, слова». И последнее: «Техника и “художественность” совсем не одно и то же».

Очевидно, что для того, чтобы «по-новому увидеть человека», как о том написано в «Основах…», вполне подходит то, о чём мы только что прочитали.

В трудах Михаила Михайловича Дунаева, профессора Московской духовной академии, доктора богословия, доктора филологических наук, впервые дано систематизированное изложение истории отечественной словесности ХVII–ХХ веков в православном осмыслении. Книга «В горниле сомнений» и 6-томник его сочинений, выпущенные в 2002 году, явились бесценным даром для литературоведов, критиков, литераторов, преподавателей литературы, знатоков и любителей русской словесности. Работы Дунаева воспринимаются как естественное продолжение основных положений И.А. Ильина по вопросам искусства и литературы.

Сегодня, когда Mихаила Михайловича нет с нами, сам подход, возможность рассмотрения литературы в свете Христовой правды ни у кого не вызывает сомнений.

Но вот в книге доктора филологических наук К.А. Кокшенёвой «Русская критика» (2007) читаем: «Многие публицисты и сами деятели культуры стремятся всю, в частности, историю русской культуры и литературу современную просветить “принципом Православия”. Одни это делают так размашисто и широко, что у них все подряд произведения, формально касающиеся темы, становятся “православной прозой”. Другие, напротив, всё тем же аршином подлинной “православности” (есть ли у писателя N какое-то начало, несущее всю полноту православной истины?) меряют всю русскую литературу. Читатель уже понял, что речь идёт о масштабном исследовании М.М. Дунаева… Не могу согласиться с двумя принципиальными вещами: во-первых, именно православный догмат, опыт нравственного богословия берутся автором за сущностные критерии в оценке русской классики и современных писателей, что трудно считать верным; а во-вторых, результатом такого подхода становится смешение задач литературы и веры… Богословие центром своим полагает Бога, а литература — человека». В другом месте автор пишет: «Возможность же религиозно определить свой духовный тип (для русской литературы это русло Православия), несомненно, наше драгоценное приобретение. Естественно, что тут много путаницы, бесконечного “перехода границ”, когда литературу судят судом догмата, а ещё чаще и гаже, когда “тему обрабатывают” те, кто не имеет на это ни малейшего права. Не веруешь — отойди о сторону и не суйся, ведь “вступить в Церковь”, разделить веру в Христа с христианами — это существенно иное, нежели “вступить в партию” (в коммунистическую или демократическую)».

Обратимся к главному. Совершенно очевидно, что для христианина главное — следование Евангелию, как тому учили святые отцы. Но говорят ли они что-либо об искусстве и литературе? Да, Святитель Феофан Затворник пишет: «…когда у кого господствует духовность, тогда он не погрешит, во-первых, потому, что духовность это есть норма человеческой жизни и что, следовательно, бывая духовным, он есть настоящий человек, между тем как душевный и плотяной человек не есть настоящий человек… По сему же судите и о произведениях литературы и искусства. Произведения, в коих всё плотяно, из рук вон нехороши; но и те, в коих господствует душевность, не отвечают своему назначению, хотя они выше плотяных. Таков суд — только в тех произведениях, кои чужды духовных элементов; те же, кои прямо относятся враждебно о всём духовном, то есть о Боге и вещах божественных, — прямо суть вражеские внушения и терпимы быть не должны…» «Читайте с рассуждением и читаемое поверяйте неложною истиною нашего исповедания, Православным воззрением».

В заключение ещё раз процитируем Кокшенёву: «Богословие центром своим полагает Бога, а литература — человека».

Не только богословие центром своим полагает Бога. Православный христианин всегда во всём (и в своих произведениях тоже) центром своим полагает Бога. В том же случае, если центром своим человек полагает «человеческие измышления» (сочинения критика XIX века Н. Страхова или современного философа Н.П. Ильина), то не происходит ли «перехода границ», нарушения иерархии в трихотомии «дух ― душа ― тело»?

Конечно, сказанное не отменяет значимости книги Кокшенёвой, в которой дана широкая панорама современной литературной жизни. Автор показывает и доказывает, что «литература, представляющая человека как существо духовное, сегодня существует по-прежнему. Она не утратила ни своих высоких художественных качеств, ни своей интеллектуальной силы». И литературу эту она называет «почвенной». Критик рассказывает о лучших писателях: Валентине Распутине, Василии Белове, Леониде Бородине, Юрии Лощице, Вере Галактионовой, Викторе Николаеве и многих других. Все они живут в разных городах и сёлах. И все они православные. В главе «Другие сеятели» автор даёт глубокий и тонкий анализ прозы Петра Краснова (Оренбург), Сергея Щербакова (с. Старово-Смолино), Бориса Агеева (Курск). И это всё — «православная проза».

Если мы придём в православный магазин или церковную лавку, то увидим множество книг, изданных в последнее десятилетие. Среди них роман священника Николая Агафонова «Иоанн Дамаскин», повести Олеси Николаевой и Максима Яковлева, сборники рассказов, написанных в излюбленной форме «невыдуманные рассказы». Шесть изданий выдержала небольшая книжечка протоиерея Валентина Бирюкова «На земле мы только учимся жить». Рядом ― «Соловецкие рассказы» протоиерея Анатолия Правдолюбова, произведения Владимира Крупина, Николая Коняева, монаха Лазаря (Афанасьева), монаха Варнавы (Санина) и других авторов.

В 2011 году вышла книга «Михайлов день. Записки очевидца». Автор ― Нина Александровна Павлова, член Союза писателей. Многим памятна её книга «Пасха Красная» о трёх Оптинских новомучениках, убиенных на Пасху 1993 года.

В «Записках очевидца» самое сильное впечатление произвёл на меня рассказ «Иди ко Мне!». Это духовный путь простой русской женщины Евгении Барышниковой. Путь ко спасению через искушения и страдания. Рассказ построен так, что мы узнаём о жизни Евгении только потом, после её пострига, когда она стала монахиней Верой. Автор показывает нам в начале как бы внешнюю канву событий. «Но ничего о том, что происходило за закрытыми дверями кельи, я в ту пору не знала». Передать содержание невозможно — неизбежно грубое упрощение, потеря истинного, сокровенного смысла. Поэтому я передам главное: «Однажды ей было невыносимо тяжело. Душа металась в поисках Бога и не знала, куда идти. И тогда в тонком сне ей привиделась икона Божией Матери “Спорительница хлебов”, а Божия Матерь сказала: “Иди ко Мне!” Такой иконы Женя никогда не видела». «Годами она искала свою “картину”, став за это время глубоко верующим православным человеком». Казалось бы, тут точку можно поставить. Богоматерь помогла женщине стать православным человеком. Чего же ещё желать? Но для Жени это не конец, а начало пути ко спасению. «Когда, уже годы спустя, приехала она на экскурсию в Оптину, то обомлела, увидев Оптинскую чудотворную икону “Спорительница хлебов”. Икона была той самой её “картиной”, знакомой до мельчайших деталей, а все эти годы жил в душе, стихая, зов Божией Матери: “Иди ко Мне!” — “Иду!” — откликнулась она тут же всею душою. И, спешно продав квартиру, явилась в Оптину со словами: “Я навсегда сюда приехала”».

На поверхности сознания мелькает: ну, раз Богородица позвала, значит, всё будет хорошо у Жени. Но тут взяла я с полки книгу Е. Трубецкого и прочитала: «Изо всех заблуждений религиозного искания одно из самых опасных и вместе — одно из наиболее распространённых — то, которое верит в возможность достичь блаженства помимо креста».

Начались для Жени искушения. Одно из первых — выгоняли её из монастыря. «Уже и вещи сыновья погрузили в машину». Однако «уныние, терзавшее Женю перед отъездом, вдруг бесследно исчезло, и она уже в слезах радости перекрестилась на храмы Оптиной: “Божия Матерь, прости меня, маловерную! Да разве Ты, Пречистая, оставишь меня?” И Пречистая не оставила». Вдруг нашлась квартира. «Так свершилось маленькое оптинское чудо».

Обратим внимание на это «вдруг». Православные знают, что ничего случайного не бывает — на всё воля Божия. Потом мы узнаем, что достигала многого Женя не своими человеческими силами, а с помощью Божией через людей. Оказывается, это старица Семпфора, схимонахиня, жившая неподалёку от Оптиной, сказала Евгении: «Только не отходи никуда от Оптиной, а Божия Матерь тебя Сама до конца доведёт». А потом, когда Женя сильно разбилась, упав с лестницы, и «лежала на полу в крови одна-оденёшенька, явились Оптинские новомученики — иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт… Подняли меня, и… ― “А дальше что?” Но она покачала головой, не желая говорить о чём-то сокровенном». Она же, Пречистая, определила Жене отца духовного. Какой же этот старец? Все мы хотим радостного, любящего батюшку, чтобы сразу понимал нас, не укорял и всегда во всём помогал. В сущности, для дел земных ищем и священника душевного. А для Жени уготован был совсем иной старец. Что ж, не было в нём теплоты душевной и доброты? Всё было, но главное — духовная, христианская любовь. Многие из нас даже не знают, какая она, христианская любовь. Был старец на первый взгляд даже суров. Долго исповедовал он, уже полночь настала.

«Батюшка, возьмите меня на исповедь. У меня такой грех на душе!» — молит Женя. — «Утром придёшь, Евгения». — «Батюшка, да я же ночь не усну!» — «Женя, кому сказано — завтра». Слышите: сначала «Евгения», а потом «Женя». Вот так, не впрямую, а очень незаметно ведёт нас писатель к главному; через слово, через деталь мы чувствуем отношение человека, движения души к Богу.

Страшные испытания выпали на долю Жени. После пострига заболела она неизлечимой болезнью, страдала ужасно. « Но чем ближе Царствие Небесное, тем яростнее брань. И нет ничего более ненавистного для врага рода человеческого, чем православное монашество и монастыри. Именно с этой стороны, как рассказывали потом, враг нападал на монахиню Веру, внушая мысль, что мученическая кончина дана ей из-за пострига и стоит, мол, лишь похулить монашество, отрекшись от него, как нестерпимая боль пропадёт… Стояла она в этой предсмертной брани непоколебимо… Батюшка исповедовал монахиню Веру ежедневно. Шла огромная духовная работа… Однажды, не выдержав боли, мать Вера сказала батюшке: “Отец, утешь!” А он ответил по-монашески: “Вера, мы недостойны утешения”. И они снова рубились в два меча в той невидимой духовной брани, имя которой — подвиг монашества. А умирающая уже изнемогала: “Отец, благослови в путь” — “Подождём воскресения, мать Вера”, — ответил батюшка, не желая отпускать её в путь без Причастия». «Организм не принимал никакой пищи, исторгая из себя даже глоток воды». Батюшка, наверное, надеялся на чудо и молился. И чудо случилось. «А в воскресенье, в день Ангела батюшки, монахиня Вера вдруг беспрепятственно причастилась, а батюшка трижды осенил её наперсным крестом, благословляя в путь. После Причастия боль исчезла. И Господь поставил меня свидетелем поистине блаженной кончины монахини Веры». Преставилась монахиня Вера 11 октября 1993 года и была погребена на монашеском кладбище в Шамордине. Крест на её могиле осеняет икона «Спорительница хлебов», а вскоре напротив этой могилы возник и скит в честь иконы Божией Матери «Спорительница хлебов».

Нет в рассказе ничего внешнего, чувственного, душевно-психологического. Фигура, овал лица, даже глаза — всё неважно. Важен «внутренний человек», духовная глубина. «Художник может и должен нередко гасить яркость и живописность во имя художественности» (И.А. Ильин). И вспоминается Пушкин: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат» («О прозе»).

Наталья Евгеньевна Сухинина пишет много. Вот ещё одна книга, называется она «Времена года». Рассказ «Воскресение Христово видевши» стоит особого внимания. Герой его — «самый старый священник в епархии отец Василий» и его жена Антонина… « Батюшка небольшого росточку, щупленький, с живыми карими глазами», а матушка полная «и кажется намного выше батюшки, но это только кажется». Живут они в деревне. Мирно, спокойно живут. Впрочем, не совсем спокойно. Отец Василий сетует: «Всё колгочусь, всё колгочусь, на покой давно пора, а я никак дела не переделаю». Задумал батюшка строить крестильню. Опять забот много. Но это дела житейские. А если заглянуть глубоко, то была у «деревенского священника сокровенная и давно вымаливаемая мечта — умереть на Пасху». «Под “Христос воскресе!” предать душу, чтобы полетела она, его душенька, в обители неземные под пасхальный перезвон и всеобщую радость. И не просто умереть, а чтобы его убили. За Христа… Выстрел. И всё. Христос воскресе! Господи, хорошо-то как!..

И будто кто за язык тянул — рассказал об этом матушке. Не надо было. Она теперь как Пасха, так поддевает:

— Отец, бронежилет под подрясник надел?»

Батюшка тот не проповедник. «Он, когда книжки с проповедями читает, расстраивается. Как всё складно, каждое словечко на своём месте. Бывает, прошибёт слеза ― так берёт за душу. А он — не умеет. Он всё больше о хлебе насущном. Вот собирался устыдить, чтобы доски не разворовали. «Православные, не украдите…» А матушка ему: «Кто ворует, тот проповеди не слушает».

Видно, крепко молился отец Василий — услышал Господь. Ближе к ночи подъехала машина, погрузили доски неизвестные люди и поехали. Вышел из храма батюшка, увидел. «Стойте, говорю, стойте! Не помня себя, отец Василий закричал что было сил. Сорвал голос. Захрипел еле слышно: «Стойте…» «Машина медленно набирала разгон. Батюшка бросился наперерез. Опять закричал… Злым ястребом выскочил из машины человек: «Уйди, поповская морда! Уйди, задавлю как собаку!..» И тогда отец Василий лёг на дорогу. В грязь… Машина надвигалась на него. Батюшка поднял голову, увидел уже почти над собой здоровенные колеса, перекрестился и зажмурился… И тут как из-под земли — матушка. Заголосила, запричитала истошно. Бросилась под колёса.

— Дави нас вдвоём! Дави, чёрная душа! Мы смерти не боимся, мы Бога боимся. Христос воскресе!

— Христос воскресе! — прохрипел лежащий в грязи батюшка. Человек заметался перед машиной. Со злостью пнул колесо, плюнул, матерно выругался и — побежал. К храму, мимо храма, за храм.

…А потом сели они разговляться… Сидел он за столом в светлой рубашке и был похож на доброго дедушку из сказок. Вот только в карих глазах нет-нет и промелькнёт грустинка.

— Отец, ты чего?

— Опять Господь мою молитву не услышал. Вот и ещё одна Пасха. А я всё колгочусь.

— Следующей жди, — буркнула матушка Антонина в сердцах и отрезала себе большой кусок кулича».

Удалось Сухининой создать образы удивительно узнаваемых русских людей. Сколько тепла, любви, искренности и простоты в характере батюшки. Да и матушка ему под стать.

Вспоминается праведник Савелий Туберозов и матушка Наталья Николаевна из «Соборян» Н.С. Лескова. Кого бы ещё припомнить? Что-то в ХIХ веке не очень жаловали наши классики священников, словно и не было их… Всё бредут и бредут «лишние люди»…

И в ХХI веке, когда, кажется, и надежд мало на «выживание», пришли вдруг писатели, и даже не писатели, и так естественно показали нам «души живые»: иереев, односельчан, сродников. Христианское сердце — оно иное: не пыль и грязь видит, а чистоту и свет.

Жив русский человек! Жива русская литература!

Не только богословие центром своим полагает Бога. Православный христианин всегда во всём (и в своих произведениях тоже) центром своим полагает Бога. В том же случае, если центром своим человек полагает «человеческие измышления», не происходит ли «перехода границ», нарушения иерархии в трихотомии «дух ― душа ― тело?»