Алла Новикова — Строганова

Пасхальный рассказ как особый жанр был некогда незаслуженно забыт, а вернее, злонамеренно сокрыт от читателя. Пасхальная словесность третировалась с вульгарно-идеологических позиций как «массовое чтиво» — якобы малозначительная, бесследно прошедшая частность «беллетристического быта» нашей литературы. Ныне этот уникальный пласт национальной культуры обретает путь к своему (поистине пасхальному) возрождению.

О РУССКОЙ ПАСХАЛЬНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Прав был в своём пророчестве Николай Гоголь: «Не умрёт из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесётся звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее — праздник Светлого Воскресения воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!».

Основные идеи пасхального праздничного мироощущения — освобождение, преодоление смерти, пафос утверждения и обновления жизни. В этот свод включаются также идеи единения и сплочения, братства людей как детей общего Отца Небесного. Как писал Гоголь о Пасхе, «день этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное своё братство всё человечество до единого, не исключив из него человека».

Праздничная радостная приподнятость, просветление разума, умиление и размягчение сердца составляют ту одухотворённую атмосферу, которая в пасхальном рассказе становится нередко важнее внешнего сюжетного действия. Внутренним же сюжетом является пасхальное попрание смерти, возрождение торжествующей жизни, воскрешение «мёртвых душ».

В отечественной литературе Гоголь наиболее точно выразил не только общечеловеческий, но и национально-русский смысл православной Пасхи:

«Отчего же одному русскому ещё кажется, что праздник этот празднуется как следует <…> в одной его земле? <…> раздаются слова: “Христос воскрес!” — и поцелуй, и всякий раз также торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гудят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас! <…> где будят, там и разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе <…> есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратание людей было у нас родней даже и кровного братства».

В духовной сущности великого христианского «праздника праздников» открылась Гоголю внутренняя связь славной истории русского народа с его нынешним состоянием: «От души было произнесено это обращение к России: “В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться ему?..” В России теперь на каждом шагу можно сделаться богатырём. Всякое звание и место требуют богатырства».

Отсюда родилась и уверенность в грядущем пасхальном возрождении России и русского человека: «Есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная, и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, всё позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев себя, как в двенадцатом году, не пожалев имуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванётся у нас всё сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды — всё бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия — один человек».

По своему смысловому наполнению, содержанию, поэтике пасхальные рассказы чрезвычайно схожи со святочными. Не случайно в XIX столетии они нередко публиковались в единых сборниках под одной обложкой. Одноприродность пасхальной и святочной словесности проявилась в их взаимопроникновении и взаимопереплетении: в святочном рассказе зачастую проступает пасхальное начало, в пасхальном рассказе — святочное. Так, например, главное событие святочного рассказа Николая Лескова «Фигура» (1889) происходит под Пасху, а лесковский рождественский рассказ «Под Рождество обидели» (1890) содержит пасхальный эпизод. В пасхальном рассказе Чехова «Студент» (1894) воспоминания о событиях Страстной седмицы (отречение апостола Петра) представлены на фоне почти святочном, по-зимнему морозном: «Дул жестокий ветер, в самом деле возвращалась зима, и не было похоже, что послезавтра Пасха». В то же время в чеховском рассказе «На святках» (1900) явственно проступает возрождающее пасхальное начало.

Очевидно нравственно-эстетическое воздействие рождественского рассказа «Запечатленный Ангел» (1873) Лескова на русский литературный процесс в целом, и в частности — на пасхальный рассказ Чехова «Святою ночью» (1886).

«Запечатленный Ангел» имел громадный успех у читателей, стал общепризнанным шедевром ещё при жизни автора. По словам Лескова, рассказ «нравился и царю, и пономарю». Его узнали на самом верху: императрица Мария Александровна выразила желание послушать это произведение в чтении автора.

«Проста, изящна, чиста <…> прекрасная маленькая повесть г. Лескова “Запечатленный Ангел», — отмечал православный мыслитель и публицист Константин Леонтьев. — Она не только вполне нравственна, но и несколько более церковна, чем рассказы графа Толстого».

Ключевое слово-образ в «Запечатленном Ангеле» — «чудо». Оно играет и переливается разными красками, смыслами и даже сверхсмыслами, насыщено сакральными знаками Сил Небесных. Весь свод «чудес», «дивес», «преудивительных штук» неуклонно подводит к основному чуду в кульминационной точке сюжета — к общечеловеческому единению, осуществлению желания с Божьей помощью «воедино одушевиться со всею Русью». В этом смысле знаменательно, что герои-артельные строят мост, символизирующий прорыв раскольничьей обособленности в православный мир.

Лесков устами отшельника Памвы выражает свою горячую веру в то, что все — «уды единого Тела Христова! Он всех соберёт!».

Образ жизни в лесном скиту «беззавистного и безгневного» смиренного «анахорита»: «согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!» — напоминает житие преподобного Серафима Саровского. Подобно Серафиму, старец Памва возникает в повести среди лесной глуши внезапно, точно сказочный помощник, Божий посланник — стоило только заблудившимся героям попросить Высшие Силы о помощи: «Ангеле Христов, соблюди нас в сей страшный час!». Появление отшельника воспринимается вначале настороженно. Но, приглядевшись, герой-рассказчик не может про себя не воскликнуть: «Ах, сколь хорош! Ах, сколь духовен! Точно Ангел предо мною сидит и лапотки плетёт для простого себя миру явления».

«Раскол XVII века поселил тревогу и сомнения в русскую душу, — писал исследователь русской святости Г. П. Федотов. — Вера в полноту реализующейся Церковью на земле святости была подорвана». Однако в «Запечатленном Ангеле» старовер, встретившись со святым отшельником Памвой, справедливо «дерзает рассуждать» о раскольничьем движении: «Господи! <…> если только в Церкви два такие человека есть, то мы пропали, ибо сей весь любовью одушевлён».

Старец Памва толкует о грядущем «распечатлении» Ангела: «Он в душе человеческой живёт, суемудрием запечатлён, но любовь сокрушит печать…».

В финале повести старообрядцы чудесным образом узрели «славу Ангела господствующей Церкви и всё Божественное о ней смотрение в добротолюбии её иерарха и сами к оной освящённым елеем примазались и Тела и Крови Спаса сегодня за обеднею приобщились». Имевшие «влечение воедино одушевиться со всею Русью» артельные «так все в одно стадо, под одного Пастыря, как ягнятки, и подобрались, и едва лишь тут только поняли, к чему и куда всех нас наш запечатленный Ангел вёл».

Чудесный финал идеально соответствует жанровой природе рождественского рассказа: героев-раскольников к Православной Церкви «перенёс Бог», Ангелы вели, спасая светоносностью икон от гибели над ревущей бездной.

Сквозь святочные события явственно просвечивают мотивы пасхальные, возрождающие и воскрешающие. В глубинных эмоционально-смысловых пластах повести Ангел-спаситель уподобляется Самому Христу Спасителю. В повествовательном пространстве текста различимы знаки сакральных начал. Так, петух («петелок»), возгласивший «Аминь!» человеческим голосом, и агнец — символ кротости и жертвенности, прообраз и одно из метафорических именований Спасителя — обращают внимательного читателя к новозаветной пасхальной образности.

Пасхальный смысл лесковского рождественского рассказа и в том, что путь к Церкви ведомых Ангелом староверов лежит через поругание святыни и страдание. Ангел-хранитель, говорит рассказчик, «сам <…> возжелал себе оскорбления, дабы дать нам свято постичь скорбь и тою указать нам истинный путь». Здесь различимы слова всенощного бдения: «Крест бо претерпев, погребению предадеся, яко Сам восхоте; и воскрес из мертвых, спасе мя, заблуждающагося человека». Погребению уподоблено запечатление Ангела (наложение печати на иконописный лик). Возможна следующая расшифровка заглавия лесковского рассказа: «Как Христос воскрес из запечатленного гроба, без истления, так и Ангел оказался невредим под сургучной печатью. <…> Вся история распечатления Ангела звучит как метафора Воскресения».

Несмотря на критическое замечание Достоевского в его статье «Смятенный вид» о том, что Лесков в финале поспешил разъяснить чудо, всё же и рассказчика, и героев, и читателей не оставляет впечатление, что они стали сопричастниками, «дивозрителями» утверждения Высшего Промысла. Объективную, непредвзятую точку зрения на святочное чудо сформулировал Лесков устами героя повести: «Всяк как верит, так и да судит, а для нас всё равно, какими путями Господь человека взыщет и из какого сосуда напоит, лишь бы взыскал и жажду единодушия его с Отечеством утолил».

«Запечатленный Ангел» — уникальное литературное творение, в котором икона стала главным действующим лицом.

В иконописном фрагменте рассказа Лескова сохранён стиль русской агиографии во всей его чистоте и красоте, как он представлен у лучших писателей древней Руси: Нестора, Епифания Премудрого, Пахомия Логофета: богатство словесной культуры, развитая риторика, пышно изукрашенное «плетение словес» и — главное — нравственная серьёзность перед лицом красоты. На это свойство русского искусства указал С. С. Аверинцев. Старинное слово «благообразие» выражает «идею красоты как святости и святости как красоты. Красота тесно связана в русской народной психологии с трудным усилием самоотречения». Праведность иконописца совершенно неотделима от сверхличной святости иконописания как такового.

Рассказ Лескова был книгой для семейного чтения. Интересно сообщение Чехова редактору Лейкину 7 марта 1884 года: «Отец читает вслух матери “Запечатленного Ангела”». Таким образом, лесковский «Ангел», был у Чехова на слуху, что не могло не отразиться на его творчестве, а именно — на пасхальном рассказе «Святою ночью» (1886).

Бесспорно, этот рассказ создан в художественной манере Лескова. Как лесковский шедевр снискал всеобщее признание, так и чеховское творение принесло автору заслуженную награду: рассказ был упомянут в материалах о присуждении Чехову Пушкинской премии.

Духовно-эстетическое начало рассказа Чехова связано не с иконописью, как у Лескова, а с красотой церковной поэзии, святого слова. Чеховский герой, иеродиакон Николай, — простой монах, который «нигде не обучался и даже видимости наружной не имел», — обладал Божественным даром создавать Акафисты. «Радуйся, Древо Светлоплодовитое, Древо Благосеннолиственное, им же покрываются мнози!» — воспевается в хвалебном гимне Богородице. Сложные, многокорневые слова, усвоенные православной гимнографией из греческой традиции торжественной церковной риторики, выражают чувство

благоговения перед святыней, и в какой-то мере чувство бессилия достойно воспроизвести святой образ на человеческом языке.

В рассказе «Святою ночью» словно слышен лесковский рассказчик с его удивлением перед чудом ангельского лика: «Лик у него <…> самый светлобожественный и этакий скоропомощный». Чеховский герой также стремится передать святую красоту иконы в святой фразе — теми же многокорневыми словообразованиями, свойственными церковным песнопениям, которые, как сказано у Чехова, вмещают «много слов и мыслей» в одном слове. «Найдёт же такие слова! Даст же Господь такую способность! — дивится чеховский рассказчик таланту сочинителя Акафистов. — Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово <…> “Светоподательна”! <…> слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашёл в уме своём».

Устами своего рассказчика — молодого послушника Иеронима — писатель развивает теорию жанра и стиля русского религиозного искусства: «Кроме плавности и велеречия <…> нужно ещё, чтоб каждая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молнии, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого <…> надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость, нежность <…> Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил».

Здесь различима та «очарованность» — душевное свойство изумляться открывающейся взору святой красоте, молитвенная способность к тончайшему духовному и эстетическому переживанию, характерная для любимых героев Лескова — праведников, очарованных странников. Наличествует не только слуховая, но и зрительная, живописная, как в «Запечатленном Ангеле», образность. Стиль этих художественных творений Лескова и Чехова можно определить как словесную живопись.

Оба писателя настойчиво подчёркивают, что создание такого искусства, по Лескову, — «редкого отеческого художества», возможно только при условии высочайшей нравственности, красоты духовной самого художника, творца прекрасного, вдали от суеты и корысти.

Так, с болью видит рассказчик «Запечатленного Ангела», как цинизм и корыстолюбие, «обман и ложь бессовестные» разрушают «отеческие предания»: «Встарь благочестивые художники, принимаясь за священное художество, постились и молились и производили одинаково, что за большие деньги, что за малые, как того честь возвышенного дела требует». Но теперь это люди не того духа: «как чёрные цыгане лошадьми друг друга обманывают, так и они святынею <…> что становится за них стыдно и видишь во всём этом один грех да соблазн и вере поношение. Кто привычку к сему бесстыдству усвоил <…> даже <…> хвалятся: что-де тот-то того-то так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел, или каким подлым манером поддельную Владычицу ещё подсунул».

В рассказе «Святою ночью» Чехов пишет, что подлинного благообразия нет и в монастыре: «Народ всё хороший, добрый, благочестивый, но… Ни в ком нет мягкости, деликатности», некому вникать в слова Пасхального канона, и кроткий поэтичный человек — безвестный творец Акафистов — остаётся непонятым, ненужным даже среди монастырской братии. Он умирает под Пасху, и, согласно традиционному житийному представлению, это смерть праведника, открывающая двери в Царствие Небесное.

Также под праздник Светлого Христова Воскресения заканчивает свой земной путь герой другого пасхального рассказа Чехова — «Архиерей» (1902).

Главный герой рассказа — представитель высшего церковного духовенства, викарный архиерей. Наречённый в монашестве Петром, при Крещении в младенчестве он получил имя Павел. Так в имени и судьбе архиерея соединяются имена новозаветных апостолов Петра и Павла, вводятся мотивы апостольского служения, подвижничества, мученичества.

Сюжетное действие разворачивается на фоне прогрессирующей болезни архиерея. Но перед самой кончиной ему ниспослано утешение, точно он скидывает с себя тяготивший земной груз, тяжкое телесное бремя и становится бесплотным, невесомым, готовым раствориться в небесных сферах, в милосердии Божием. Преосвященный Пётр «в какой-нибудь час очень похудел, побледнел,

осунулся, лицо сморщилось, глаза были большие, и как будто он постарел, стал меньше ростом, и ему уже казалось, что он худее и слабее, незначительнее всех, что всё то, что было, ушло куда-то очень-очень далеко и уже более не повторится, не будет продолжаться.

«Как хорошо! — думал он. — Как хорошо!»».

Герой уже не ощущает себя высшим церковным иерархом — наоборот, он один из малых сих, дитя Божье, дитя своей матери. А старуха-мать — вдова бедного сельского дьячка, которая стеснялась и робела перед высоким саном Владыки, не знала, как вести себя с ним, — только теперь увидела в преосвященном Петре своё дитя — сыночка Павлушу: «Она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребёнка, очень близкого, родного.

— Павлуша, голубчик, — заговорила она, — родной мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне!».

Любовь, жалость, сострадание острее проявляются к слабому, незначительному, беззащитному. Любовь соединяет человека с Богом и с людьми, а всё остальное, в том числе служба, карьера, чины, — разъединяет, подавляет душу, приносит страдание, одиночество.

На пороге инобытия Преосвященному привиделось, что он стал простым богомольцем: «Он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идёт по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти куда угодно!».

Отлетающей душе открылась истинная суть человека, который в своей земной юдоли только путник к Богу. Герой испытал чувство необъятной свободы — той, что даруется свыше, но люди, придавленные материальными попечениями, забывают об этом даре, не умеют ценить его. И лишь душа, от Бога исшедшая и к Нему отходящая, освобождённая от гнёта земных забот, способна постичь эту свободу сполна.

Событийный ряд рассказа разворачивается в течение Страстной седмицы и завершается в праздник Пасхи. Автор преднамеренно точно указывает вехи развития действия во времени и в пространстве. «Под Вербное воскресенье в Старо-Петровском монастыре шла всенощная», — это точка отсчёта. Развязка основного действия происходит с наступлением Светлого Христова Воскресения: «А на другой день была Пасха. В городе было сорок две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило».

Очевидно, что у Чехова представлено религиозно-философское понимание времени и пространства. Эти категории в рассказе «Архиерей» пасхальны. Настоящее показано в свете минувшего и в духовной перспективе предстоящего, чаяния жизни будущего века. Именно эта философия времени, определяющая христианский смысл русских пасхальных рассказов, представлена и в чеховском рассказе «Студент» (1894).

Действие происходит в Страстную пятницу — трагический день распятия Христа. Иван Великопольский, студент духовной академии, рассказывает случайно встретившимся в поле двум деревенским бабам о евангельских событиях отречения Петра, о его запоздалом раскаянии и горьких слезах. Как отклик на этот рассказ полились безутешные слёзы женщин.

Так герой духовно постигает, что пасхальные события не подвластны человеческому времяисчислению. Каждый раз они совершаются не просто в воспоминание о той давней Пасхе, а заново, реально и подлинно.

Убедившись на живом примере, что новозаветные события имеют непосредственную связь с настоящим, Иван Великопольский испытал небывалую, захватившую дух радость: «И он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. “Прошлое, — думал он, — связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого”. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».

Подводное течение внутреннего лирико-символического сюжетного плана движется от ощущения вселенского холода и мрака, людского одиночества и отчаяния, сиротского чувства богооставленности («Казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всём порядок и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потёмки сгустились быстрей, чем надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно») к ликующей пасхальной радости, приветной молитвенной вести о Светлом Христовом Воскресении, о торжествующей победе вечной жизни, с её высоким, таинственным смыслом: «Правда и Красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы <…> невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им <героем. — А. Н.-С.> мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Художественное время русских пасхальных рассказов не ограничено календарными рамками. В пасхальной словесности открываются слова апостола Петра о том, что «у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день» (2 Пет. 3, 8), — в пасхальных чаяниях вечного обновления жизни: «Мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Пет. 3, 13). Настоящее и прошлое сливаются воедино с грядущим в поистине евангельской полноте времён.

В русских пасхальных рассказах устанавливается диалогическая соотнесённость с новозаветным контекстом. Праздник Пасхи является мощным импульсом, придающим тексту русских классиков религиозно-философскую универсальность. Так в произведениях русских классиков открывается необозримая духовная перспектива.

Особое эмоционально-психологическое состояние радостной просветлённости, изумления перед непостижимостью Божественного Промысла, характерное для пасхального мироощущения, передаётся в пасхальной словесности так, что дух захватывает. Это подлинное чудо, и не случайно оно становится в пасхальном повествовании ключевым словом: «Чудо, Господи, да и только <…> Истинное чудо!».