21:13 17.01.2018СЛОВО И ОБРАЗУмозрение в звукахАлексей Осипов
Имя А.И. Осипова, заслуженного профессора Московской духовной академии, доктора богословия, известно сегодня не только широким кругам православных читателей, но и всем сколько-нибудь интересующимся вопросами духовной стороны человеческого бытия.
На этот раз Алексей Ильич поделится с читателями «Православной беседы» своими мыслями о богослужебном пении и связанных с ним вопросах.
— Алексей Ильич, каким должно быть, по Вашему мнению, образцовое богослужебное пение?
— Есть некоторые принципы, которые, по-моему, должны быть основополагающими в вопросах церковного пения. Первый из них, о котором хочется сказать и который прямо отвечает сути дела, это, назовем так, аскетичность пения. В чём он заключается?
Прежде всего, в сдержанности как fortissimo, так и pianissimo. Исполнители должны всячески избегать того, что может создать впечатление искусственности, например, резких перепадов в силе звука. Ведь и pp, и ff— это уже своего рода игра, которая недопустима в богослужении, поскольку противоестественна молитве, благоговейному обращению к Богу.
Так, «громоподобные» всплески звука если и могут быть когда-то оправданы, то лишь в качестве редчайшего исключения в отдельных торжественных богослужениях. Например, на Святую Пасху, когда радостный, ликующий характер всей атмосферы в храме настолько велик, что трудно бывает контролировать эмоции. Хотя и здесь мы немало исказили и уподобились во многом американцам, которые, чтобы показать радость, обязательно широко улыбаются, демонстрируя окружающим зубы — иначе их счастью никто не поверит. Но ведь действительная радость, в отличие от рекламной фальшивки, никогда не выражается подобными гримасами, она как айсберг, девять десятых которого под водой. Она светла изнутри, и эта её сдержанность ощущается сильнее любых внешних эффектов. Так и в церковном пении. Оно должно выражать радость празднуемого события не криком, не силой звучания, а особым характером пения, передающим внутреннее торжество congracia, пробуждая солнечную тишину сердца. Мы же очень часто, находясь в Церкви, оказываемся людьми вполне мирскими, и в выражении радости праздника переходим все разумные грани.
Второй принцип — бесстрастие певческого процесса. Под страстностью в данном случае подразумевается проявление разных греховных страстей, прежде всего — тщеславия, гордости, сластолюбия. Эта страстность называется ещё душевностью, о которой апостол писал: Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская(Иак. 3, 15).Бесстрастие предполагает наблюдение за тем, чтобы всячески избегать сентиментальности, слащавости, елейности в пении, соблазна произвести эффект, увлечь предстоящих красивостью звучания, пытаться произвести воздействие на чувства людей. Такое воздействие святитель Игнатий Брянчанинов называет «кровяным», поскольку оно возбуждает кровь и нервы, оставляя, однако, душу без молитвы и покаяния.
Третье, о чём хотелось бы сказать, — это о самом фундаменте церковного пения — благоговении, которое является и лучшим критерием церковности хора. Хористы, и прежде всего регент, являются сослужителями священнодействующих и характером своего пения реальнее всего свидетельствуют о своей действительной или мнимой вере во Христа, о себе как о христианах. Вера выражается благоговением пения. И если у регента есть благоговение, то он не позволит хору ни кричать, ни замирать, что характеризует «итальянское» пение. Тогда хор создаёт в храме атмосферу мира, спокойствия, сосредоточенности,столь необходимую для молитвы. Ибо только в мире души она и возможна. Благоговение в то же время требует вразумительной и бесстрастной подачи смысла текста и такого его воспроизведения, которое способствовало бы молитвенному состоянию человека.
Есть некий предел в музыкальном самовыражении. Переходить его опасно. «Страшно впасть в руки Бога живаго!» (Евр. 10, 31), — предупреждает апостол, ибо тогда вся приходская церковь оказывается на краю беды! Какой? — Богослужение превращается в мероприятие, верующие — в посетителей, храм — в зал. И происходит прямое обмирщвление Церкви, распространяющееся и на все другие стороны её жизни. Вот, например, с одной стороны, «оглашенные изыдите», с другой — туристы, свободно расхаживающие по храму во время литургии верных и даже во время причащения. То есть самое священное, ради чего совершается Божественная литургия, — причащение, обращается в какую-то обыденность.
Кстати, в нашем обиходном пении нет ни вскриков, ни «умираний», оно достаточно спокойное и умиротворённое.
— Литургическая эстетика, оперирующая понятиями звука, цвета, формы, может ли быть отнесена к реалиям духовного порядка?
— Сама по себе она не относится к этой категории, но является тем мощным фактором, который в зависимости от своего характера, или способствует созиданию в душе духовной настроенности или, напротив, разрушает её.
В частности, храмовое пение обладает наибольшей, по-моему, по сравнению и с иконами, и со служащим духовенством, и всем интерьером храма, силой воздействия на молящихся. Поэтому на регенте лежит огромная ответственность перед Богом за духовное состояние верующих во время богослужения. Он может совершать большое дело, создавая атмосферу, способствующую рождению в душах мира, покаяния, молитвы, но может музыкой страстной, эмоциональной, а то и откровенно мирской полностью отвлечь их от молитвы, опустошить.
Форма (архитектура — храмовое пространство, внутреннее и внешнее) и цветовой ряд (священные изображения — иконы) также могут быть различны и вызывать соответствующий резонанс в душе, но это уже другая тема. Одним словом, как существует умозрение в красках (так назвал свою интересную работу наш замечательный русский философ Е. Трубецкой), или богословие иконы (прекрасный труд Л.А. Успенского), также должно быть и умозрение в звуках. Эту тему следовало бы столь же основательно осмыслить в духе святоотеческого предания, а не по современным рок-вкусам. Такая работа — Умозрение в звуках — была бы одной из особо насущных для настоящего времени, когда идёт борьба за спасение Православия в такой тонкой и для многих, к сожалению, не всегда понятной сфере нашей христианской жизни, как область певческо-литургическая.
— Зачем, как Вам кажется, со дня своего основания Церковь привлекла организованную музыкально-певческую стихию к участию в богослужении, сознавая её страстный, эмоциональный характер?
— Потребность в пении, в музыкальном выражении состояния своей души и сопереживании другим, присутствует в самой природе человека. Поэтому уже апостол Иаков призывает: «Весел ли кто, пусть поет псалмы» (Иак. 5, 13). Сама по себе такая потребность не заключает в себе греховной страстности. Такая страстность начинается там, где человек переходит границы доброго в выражении своих чувств. Здесь та же закономерность, что и в потребности человека в пище, питье, даже в вине: можно питаться, а можно объедаться; можно выпить, а можно напиться. Так и в пении.
Это всё то, что относится к принципу аскетизма, о котором мы говорили в самом начале. Поэтому пение нельзя рассматривать как проявление обязательно греховной страстности, которую будто бы святые отцы ввели в церковный обиход. Ничего подобного! Пением человек, по апостолу, призывается «радоватися с радующимися, и плакати с плачущими»(Рим. 12, 15).
Оно и у нас было таковым до тех пор, пока в силу оскудения духовной жизни в нашем народе не пришла «итальянщина» и в богослужение не проникли светские музыкальные формы концертности и оперного пения — «пиесы», как говорила регент (монахиня, между прочим), у которой в хоре я пел в юности. Бывало, поём «Херувимскую», ошибёмся и слышим гневное: «Какую пиесу испортили!» Вот так изменилось понимание церковного пения даже у вполне, кажется, церковных людей. Начали с храма, а кончаем нередко театральными «пиесами».
— Каково Ваше отношение к древнему знаменному пению, насколько оно уместно на нынешнем клиросе?
— Вопрос не простой и требующий специальных знаний, вокруг него происходит много дискуссий. Специалисты говорят, что этот знаменный распев относится, в лучшем случае, к XVII веку, да и сама расшифровка его, как и любого подобного, не может претендовать на полную аутентичность. Многое зависит от того, кто, зачем и когда обращается к нему, и, естественно, как исполняет. Унисон, пропетый слаженно, монолитно, часто производит неизгладимое впечатление. Но бывает и трудно воспринимать! Иногда приходится слышать исполнение очень удачных обработок и гармонизаций, когда из собственно унисона вдруг вытекает звучание в удвоении и утроении голосов, вплоть до полнозвучного хорового аккорда, и всё это — в контексте знаменного распева. Это звучит торжественно и прекрасно!
Затрудняюсь сказать, от чего зависят все эти разные впечатления: от исполнителей или от того, какой это напев, или от собственного состояния. Знаменный распев в этом отношении очень неоднозначен. Современному человеку порой бывает трудно перестроиться на непривычный строй, ритм и темп исполнения. Не всегда представляется возможным войти в эту «новую» стихию, и тогда происходящее становится для него скучным и тягостным. Но в своей глубинной сути знаменный распев, и унисон в том числе, весьма способствует молитвенному настрою человека.
— Большая часть исполняемых сегодня знаменных напевов не являются таковыми, какими они звучали пять столетий назад. Разве только палеографы с определённой долей ясности могут представить себе, как звучали тогда эти песнопения. То, что нынче предлагается молящимся как знаменный распев, не всегда таковым является: либо это авторские обработки известных церковных композиторов, либо — интерпретации этой музыки регентами-практиками. Как Вам кажется, не заблуждаемся ли мы, современники, относительно подлинной ценности этого духовно-музыкального феномена и можем ли адекватно его воспринять — ведь слуховой «багаж» нынешних прихожан формировался под влиянием музыки гармонического склада?
— Говорить о том, чего мы не знаем, невозможно. Но есть какое-то неосознанное тяготение к старине, и оно всегда привлекает внимание потомков. Само слово «старинный» имеет для людей часто прямо-таки магический смысл. Мы все стремимся постичь давно ушедшие события и явления. И нередко свои предположительные конструкции выдаём за саму истину. Иногда чрезмерно увлекаемся, ищем чего-то необычного, экзотики, если хотите. И когда в самом старинном пении ищем, порой неосознанно, именно чего-либо новенького — того, чего сейчас нет или редко встречается, тогда это печально.
Но, думаю, мы должны ориентироваться не на восстановление старины самой по себе, а на достижение изначальной цели церковного пения. Не уверен, что пение и в XVI-XVII веках всегда соответствовало своему назначению и что, например, пение обиходное необходимо полностью заменить тем, что было, как нам кажется, пятьсот лет назад. Задача церковного пения заключается в том, чтобы помочь (или хотя бы не мешать) человеку молиться. Вот главное! И если цель достигается, то не столь важно, какому веку принадлежит эта музыка. Пожалуйста, используйте и старые образцы напевов, которые известны и доступны, и не старинные, если они способствуют достижению этой цели. Все они тогда хороши! Ибо не старина и не новизна должны быть критерием в оценке церковности пения, а его соответствие цели. Хотя, конечно же, та или иная музыка может в разной степени помогать верующему в молитве. Потому уместно вспомнить слова апостола Павла: «Иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе (1 Кор. 15, 41).
Но часто особая притягательность старинного пения ощущается в том, что в нём больше молитвенного духа, помогающего обрести себя и Бога.
— Алексей Ильич, в одной из своих лекций Вы как-то сравнили пение в каком-то монастыре с рок-концертом. Что побудило Вас дать ему такую оценку?
— Действительно, как-то после литургии я сказал одному регенту: «Спасибо вам за блестящий рок-концерт под названием “Божественная литургия!”»Такую оценку у меня вызвало, с одной стороны, технически безупречное звучание хора, но с другой — не просто fortissimo, а непрерывные «вопли бесчинные» до визга сопрано и рева басов (хор — смешанный — в мужском монастыре!). Было ощущение, что присутствуешь, действительно, на каком-то рок-концерте, но никак не за литургией.
Ведь и forte (но очень редко fortissimo) может звучать не вызывающе, мягко и хорошо. Вообще в церковном пении всё должно быть естественным, переходы между частями плавными, а не резкими скачками — так, что сразу после piano выстрел, как из пушки, fortissimo. Разве можно делать такие безобразные контрасты, стоя перед Богом?!
Очень важно также соотнесение силы звука с размерами храма. Но и этого подчас не учитывают. Для некоторых совершенно безразлично, соборный ли это храм или сельская церквушка: будут кричать и кричать. Очевидно, что хор или брошен регентом на самопроизвольное пение, или у регента отсутствует не только ощущение Бога, перед лицом Которого поёт его хор, но и элементарное эстетическое чувство. Вот в результате и получается рок-концерт или, как раньше говорили, солдатчина! Такое «церковное» пение можно встретить и в духовных школах (но ни за что не скажу, в каких). Беда, когда у регента нет религиозного чувства, чувства Бога, отсутствует церковно-музыкальный вкус, да ещё в придачу нет и способности к управлению хором, а настоятелю-пастырю всё равно. Ведь с какой «наукой» выйдут тогда из школы будущие священнослужители!
Просто удивляет подчас равнодушие алтаря к тому, что делает хор с душой молящихся. Впечатление иногда такое, что в храме идут два лишь внешне соприкасающихся, но совершенно самостоятельных процесса: у Престола произносятся положенные богослужебные слова, а на клиросе исполняется рок-концерт. Тяжелой раной для Церкви оборачивается такой диссонанс. Но люди внешне церковные (а таковым, судя по пению, может быть, к сожалению, и священнослужитель, и монах) часто совсем не понимают этого.
— В наши дни эклектизм (смешение стилей) клиросного репертуара очень велик. Что делать с этим привычным уже явлением? Не вводить же, в самом деле, духовно-музыкальную цензуру?
— Да разве можно сейчас произнести само слово «цензура»? Запад, которого мы боимся больше самого Господа Бога, так на нас цыкнет за нарушение права человека бесчинствовать, что мы себе места не найдём.И тем не менее, в своём храме, своём благочинии (и далее) контроль за пением совершенно необходим. Ибо музыка, минуя все слова и идеи, способна как воскресить, так и погубить человека.
В отношении же любой отдельной службы мне представляется, что всё должно быть выдержано в одном духе и стиле. Сильные стилевые контрасты нежелательны. Они неестественны и вызывают в душе однозначно негативный эмоциональный протест, лишающий верующего должного молитвенного сосредоточения и разрушающий сам строй богослужения. Стиль и манера исполнения за одним конкретным богослужением должны соответствовать друг другу. В этом случае всё будет звучать естественно.
— Руководство пением за богослужениями в наши дни практически перешло в женские руки. Как к этому относиться?
— Как к реальности нашей церковной жизни, как к свершившемуся факту, который должно принять. Сейчас создание мужского хора не только дорогостоящее предприятие, но в условиях приходской жизни и маловероятное по причине как малого числа мужчин, желающих посвятить себя этому делу, так и оскудения среди них певческих талантов. К тому же мужчины менее ревностны к вере, чем женщины, а в нынешних условиях, чтобы заработать на жизнь, мужчины большей частью не могут прийти в церковный хор на нищенскую зарплату и, как правило, выбирают другое, в основном эстрадное приложение своим вокальным способностям.
Но «свято место не бывает пусто», и я не вижу худого в женском руководстве хором, тем более, что сама действительность диктует это.
— Насколько, по-вашему, необходимо музыкальное образование духовенства?
— Мне кажется, основы такого образования священник обязательно должен получать. Когда музыкальная сторона богослужения для него закрытая книга и он её не чувствует — печально. Достойно сожаления,если священник не придаёт никакого значения тому, как и что поёт хор, кто у него руководит и кто поёт на клиросе.
В церковной жизни должна быть полная гармония между совершающимися в алтаре священнодействиями и клиросом. Это не две автономные инстанции, не два ведомства, занимающиеся каждое своими обязанностями и каждому из которых нет дела до другого. И если священнику небезразлична духовная жизнь прихода, то он не может не реагировать на то, что и как поётся (правда, не дай Бог, если настоятелем окажется рок-батюшка, тогда ясно, какого пения и какой молитвенности он будет требовать). И в случае помехи, конечно же, он нравственно обязан исправить положение. Если хотите, это одна из важных сторон его пастырского служения. Что же это за пастух, которому нет дела до того, что делает со стадом его подпасок? Поэтому очень важно понимание священником основ и цели храмового пения.
— Алексей Ильич, Ваш взгляд на запричастное пение.
Если говорить о так называемых концертах в этот момент, то их в подавляющем большинстве случаев наиболее точно можно было бы охарактеризовать как явление откровенно антирелигиозное. Религия даже этимологически означает связь с Богом, что соответствует и сущностному её пониманию. Связь же с Богом, как известно, осуществляется через правильную внимательную молитву. А теперь посмотрите: «Святая святым» — причащаются священнослужители, наступили последние минуты перед причащением мирян — как важно в эти минуты ничем не отвлечь их от молитвы! И вдруг — концерт, да еще громоподобный! Пожалуй, более сильного и лукавого средства помешать человеку сосредоточиться, ещё и ещё раз вспомнить о своих грехах, покаяться и со смирением и благоговением приступить к святой Чаше не придумать! И это откровенно антихристианское явление стало чуть ли не обязательным элементом литургии (особенно, где хор побольше, получше). Так изнутри разрушается самое важное в религии — молитва, а следовательно, и сама Церковь.
Такой молитвенник, как митрополит Вениамин (Федченков), считал, что перед причащением мирян нужно читать соответствующие молитвы. Если же речь идёт об исполнении уставного причастного стиха, то он должен быть простым, строгим, без каких-либо фокусов и «пиес».
Беседовал Александр ЛЕБЕДЕВ.