12:05 30.03.2019Меч разделяющий
Со времени «перестройки» более четверти века на духовное пространство России осуществляется невиданная экспансия, натиск всевозможных «церквей», конфессий, сект, учений и движений в помощь духовно изголодавшимся народам бывшего СССР. Этот натиск осуществляется под лозунгом признания прав всех и каждого идти к Богу (а порой и к богам, т. е. бесам) многими путями, а не только в русле традиционных религий, и в особенности слишком «тесными» для агрессоров вратами Православия. Усиливаются нападки на Церковь, вплоть до судебных процессов, с обвинениями её в нетерпимости, а то и враждебности ко всему, что не есть Православие.
«Я есмь путь и истина и жизнь;
никто не приходит к Отцу,
как только чрез Меня» (Ин. 14, 6).
И очень часто отправной точкой таких обвинений и «непобедимым» аргументом в их пользу становится вырванное из контекста и неполное цитирование следующего изречения Господа: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10, 34).
Меч в устах обвинителей превращается в символ войны и непримиримости с инакомыслящими, и намеренно или же по незнанию опускается вторая часть изречения, следующая в контексте после точки с запятой, а вовсе не заканчивающаяся пресловутым мечом: «Ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (Мф. 10, 35).
К войне и агрессии меч, особенно на Востоке, имеет отношение только тогда, когда это меч «подъятый», но подъявшие меч осуждены Господом на гибель от меча же (см. Мф. 26, 52), то есть агрессия осуждается Христом вплоть до гибели агрессора и изымается из арсенала Его средств. Да и в какой агрессивности может быть обвинён Тот, Кто получившего удар в одну щёку призывает оборотить к ударившему и другую, Чей призыв: «Приидите <…> и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мф. 11, 28–29), — подтверждается всей Его жизнью и смирением Себя вплоть до смерти крестной (см. Флп. 2, 8)?!
Символом войны и агрессии во все времена являлся и является огонь, а не меч. Мы и сегодня говорим: «Разжигать огонь войны, раздувать пламя ненависти». Этот символ закрепился в языках с тех времён, когда сторожевые посты на порубежье по ночам сигналили огнём (днём — дымом) о приближении неприятеля. Был и другой обычай — знаком объявления войны мог быть факел, принесённый вражеским вестником и брошенный к ногам вождей неприятеля. Меч же, особенно на Востоке, был мечом разделяющим, то есть гарантом, символом человеческих прав и достоинства и признанием не только за одной стороной, но и за другой права выбирать путь, решение, поведение. Меч обеспечивал это право не угрозой и силой, а соблюдением своеобразного кодекса чести.
Вспомним хорошо известную арабскую сказку «Рассказ про Ала эд-Дина и волшебный светильник». В ней герой приказывает джинну, или нечистому духу, бесу (кстати, в фольклоре Востока частому соработнику «правоверных»), принести ему царевну, с которой он проводит три ночи в одной постели. Уважая её целомудрие, человеческое достоинство и право на безопасность и выбор поведения, а также в полном согласии с восточными обычаями герой кладёт между собой и царевной обнажённый меч. Сходный обычай можно было встретить ещё в ХХ веке на Кавказе, где путникам приходилось делить единственное ложе в местах ночёвки в горах. Такие места представляли собой род хижины с очагом и относительно комфортным ложем и загон для животных поблизости. В Грузии и других кавказских и восточных регионах ложе делили порой разнополые путники, при этом мужчина клал между собой и женщиной обнажённый кинжал. Подобный сюжет находил отражение не только в фольклоре, но даже и в кинематографе советских лет.
Кого призван разделить меч, принесённый Христом? Разделяются люди предельно близкие, но принадлежащие разным поколениям: отцы и сыновья, матери и дочери, невестки и свекрови. Но меч Христов разделяет не просто «отцов и детей» — он разделяет две эпохи, два пути обретения Царствия Божия, два Завета. Эпоха закона Моисеева отсекается от эпохи спасения верою по благодати, ветхий человек — от нового. При этом «меч разделяющий» гарантирует и обеспечивает право выбора пути без столкновения поколений в обязательной непримиримости позиций. Этот меч — символ уважения этих позиций и возможности, образно говоря, «спать в одной постели», но лишь до того предела, за которым эта позиция становится преградой для одной из сторон на пути к Богу. С этой точки зрения ни родство, ни привязанность, ни приверженность лишённой духа букве закона не предотвратят той степени разделения, после которой «враги человеку — домашние его» (Мф. 10, 36). При этом принадлежность к «отцам и детям» весьма условна. Среди последовавших за Христом были вполне зрелые люди, чьи религиозные воззрения складывались в рамках закона Моисеева, как, например, Иосиф из Аримафеи, просивший у Пилата тела Иисусова, или фарисей и законоучитель, член синедриона Гамалиил, или ярый гонитель христиан Савл, ставший призванием Господним первоверховным апостолом Павлом.
И если меч, разделивший эпохи и поколения, перестаёт быть символом войны и агрессии, то какому миру он противопоставлен, какой мир он призван отменить? Русский язык — чуть ли не единственный в мире, в котором значение слова «мир» многозначно. И если переводчики Евангелия выбрали именно это слово, то, возможно, именно потому, что его многозначность способна передать всю глубину первоисточника. Наряду с такими значениями этого слова, как состояние отсутствия вражды, войны, оно имеет ещё значение общности людей, единообразия мнений, решений, мышления. «Всем миром решили, приговорили», миром (т. е. в спокойствии духа, но в то же время все вместе) Господу помолимся», то есть сообща, единым разумом, единым сердцем, «едиными усты»…
Именно однополярность религиозных воззрений и традиций, не способных служить делу спасения, и пришёл отделить Господь, отсекая веру по закону Моисееву от спасения верою по благодати. Исторической предпосылкой принятия Нового Завета явилось страстно ожидаемое иудеями пришествие мессии, освободителя от римского гнёта, царя и спасителя, который, воцарившись, дарует избранному народу земной рай и власть над всеми остальными народами. Семя Евангелия пало на подготовленную почву, но благую весть приняли только способные «вместить». Верхушка духовенства держалась за привилегии, почёт и доходы, за присвоенное себе право быть единственными посредниками между Богом и народом. Кто-то держался привычных норм верования, кто-то отстранялся от всего нового в условиях расплодившихся лжепророков и лжеучителей, которых обличает Гамалиил в синедрионе, подыскивая аргументы в защиту деятельности Апостолов (см. Деян. 5, 36–38). Именно поэтому «дети», чьё сознание не застыло ещё в привычных формах и нормах, более «отцов» были способны вместить новое, ибо «вино молодое надобно вливать в мехи новые» (Мк. 2, 22).
В Евангелии от Луки есть эпизод, не всегда правильно воспринимаемый читателем: «А другому сказал: следуй за Мною. Тот сказал: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие». (Лк. 9, 59–60). Читающие эти строки порой упрекают Господа чуть ли не в жестокости и пренебрежении чувствами осиротевшего человека. Но в этом евангельском эпизоде вообще нет покойника. В жарком климате Иудеи похороны умершего — дело нескольких часов, как и сегодня у мусульман. Ученику не было необходимости отпрашиваться у Господа на столь краткий срок. Смысл его просьбы сводится к такому примерно смыслу: «Господи, у меня престарелый отец, которому до могилы — месяц-другой… полгода… год… Позволь мне отдать сыновний долг, упокоить его старость, проводить до могилы, чтобы, освободив руки, приложить их к трудам на ниве Твоей». И сегодня многие люди в отношении к собственному воцерковлению отговариваются задачами дорастить детей (внуков, правнуков) до армии (свадьбы, самостоятельности), оставляя всё связанное с религией на «потом», до которого можно и не дожить… Ученик Господень в этом эпизоде был из тех «детей», кто был способен «вместить» и нести благую весть другим, в отличие от «мёртвых» для восприятия и несения благовестия.
Ещё один евангельский эпизод, на который ссылаются обвинители христианства и Самого Христа в агрессивности, — это история с изгнанием меновщиков денег и торговцев из иудейского храма. И в современном православном храме приобретение предметов культа и православной литературы, как форма пожертвования на храм, порой вызывает нарекания. Что же должен был почувствовать Иисус в «доме Отца Своего», когда «нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег» (Ин. 2, 14)?
Представьте на территории храмового двора (а то и в самом храме) уголок восточного базара с мычащим, блеющим и гадящим скотом, с криками торговцев и меновщиков денег, с толпами покупателей и зевак. И всё это — с негласного разрешения высшего иудейского духовенства. «И сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул» (Ин. 2, 15). Но редко кто задаётся вопросом, а почему никто не воспрепятствовал Ему, да ещё в условиях, когда верхушка духовенства только и ждала повода для расправы с Иисусом? Почему Его действия не были поставлены Ему в вину на допросе в синедрионе? Да по той простой причине, что действия эти были не актом агрессии, а именно тем, к чему постоянно призывали священники и книжники, — соблюдением буквы и духа закона. Ведь по закону, в частности, наказуемым грехом было даже пронесение любого товара через двор храма, не то что торговля в нём. Вспомним заявление Господа о том, что не нарушить, но исполнить закон пришёл Он (см. Мф. 5, 17).
Не за агрессором и захватчиком следует сегодня уже не «малое стадо», но, пусть формально, треть человечества, которой «тесные врата» любви, смирения, послушания и следования заповедям Господним кажутся желаннее и удобнее широкой и накатанной дороги «житейских радостей, житейской мудрости и удовольствий», ведущей в муку вечную.
Культя обрубленного вала,
И монастырь невдалеке.
Стезей потоптано немало
Во гневе, в похотях, в тоске…
Веков упрёк житейский, гневный
Пути «молитвой и постом»
За плотский выбор ежедневный
Между собою — и Христом!