23:50 14.01.2019РУССКИЙ ВЕКДостучаться до НебесАндрей Чагинский
Подобно многим значимым событиям человеческой истории, установление Патриаршества на Руси не плод единичного усилия некоего человека и не результат случайного стечения обстоятельств, но труд многих поколений. Однако в историографии его принято связывать с конкретными лицами: с царём Феодором, митрополитом Иовом, боярином Борисом Годуновым. В этих людях — в каждом по-своему — в полной мере воплотилось то «византийское наследие» Руси, которое и сделало Патриаршество в Москве не только возможным, но и законным. И для каждого из героев это была своя, особая история.
Благочестивая мечта
Государь Феодор Иоаннович, по сложившейся ещё до революции — и впоследствии поддержанной советской историографией — традиции, изображается слабовольным, а то и слабоумным; однако едва ли это соответствовало действительности. Второй сын Грозного царя унаследовал от родителя не только ястребиный нос — ему были свойственны и острый ум, и сильная воля. Он руководил основными силами русских войск в Ругодивском походе, разгромил шведов и вернул России выход к Балтике; он судил местнические споры и ставил на место зарывавшихся бояр, при нём наша страна закрепила успехи в освоении Сибири и сделала первые шаги на Кавказ. Он унаследовал и крутой нрав отца, и был одним из немногих людей в государстве, кто отваживался спорить с Грозным, невзирая на угрозу опалы и реальную опасность для жизни. Но главным в нём было другое: то благочестие, которое у Иоанна Васильевича проявлялось как бы спазматически, приступами, новому государю служило опорой всей жизни.
В ветхозаветные времена царь был дан Израилю Богом, чтобы судить народ (см. 1 Цар. 8, 4–5), и с момента помазания он обретал особую благодать, в чём-то схожую с пророческим даром (см. 1 Цар. 1–10) и дававшую ему право предстоять перед Господом за весь народ. Царь Феодор, будучи человеком необычайной духовной чуткости, это предстояние считал главным своим делом. В народе же Феодора Иоанновича ещё при жизни именовали «освятованным царём».
Поднимался государь Феодор Иоаннович в четыре часа утра, около часа молился, после чего вместе с супругой пешком отправлялся к заутрене в один из кремлёвских храмов. После службы до девяти часов слушал текущие дела в переднем покое или в своём кабинете, затем шёл на литургию; обедать предпочитал один и ел скромно, часто постился, но на пирах любил потчевать гостей всевозможными вкусностями. После обязательной вечерней службы читал, занимался делами или шёл в баню, а остаток дня проводил с царицей Ириной (Годуновой). Супруги жили неспешно, размеренно, с постоянной молитвой и духовным рассуждением — и словно бы сама собой страна, доведённая едва ли не до разорения порывистым и беспокойным царём Иваном, на глазах существенно менялась. Даже высокомерные и насмешливые европейские послы отмечали, что при новой власти люди зажили мирно, обрели уверенность в завтрашнем дне и что в государстве «везде восторжествовала справедливость».
Подобное, как говорят, тянется к подобному: люди, окружавшие царя и оказывавшие ему помощь и поддержку, тоже явно отличались от «опричного двора».
Красавица царица Ирина, неизменно сопровождавшая супруга на все богослужения и богомолья, по праву считалась одной из образованнейших и умнейших женщин Руси. Царь нередко советовался с супругой по поводу государственных дел, если те приобретали серьёзный оборот, и во многом полагался на её суждения. В ведении Ирины Фёдоровны находились ткацкие мастерские Кремля, где не только изготавливали ткани и шили одежду для двора или на подарки, но и на счёт царицы делали рубашки для раздачи беднякам и нищим; в год раздавалось до двухсот шитых рубах и множество платков.
Во главе Посольского приказа при Феодоре Иоанновиче стоял дьяк Андрей Щелкалов, опытный и дальновидный дипломат, с особым тщанием соблюдавший в ходе любых переговоров интересы Русского государства; за это он ожидаемо был ненавидим всеми европейскими послами без исключений. В командование армии выдвинулись даровитые и деятельные воеводы из родов Засекиных, Бутурлиных, Турениных. Дворцовым хозяйством и государственной казной ведал дядя царицы, Григорий Васильевич Годунов, о честности и неподкупности которого говорили как о редком среди бояр таланте. Интересно: щепетильность и благочестие людей, близких к государю, были настолько очевидны всем, что даже их недоброжелатели не пытались о них умалчивать.
Но хотя правление царя Феодора было спокойным и практически безмятежным, имелась в жизни Руси XVI века одна проблема, которая беспокоила общество и переживалась крайне тяжело. После взятия Константинополя турецкими войсками в 1453 году Вселенский Патриарх фактически оказался в заложниках у мусульман. Хотя Константинопольский Патриарх получил статус этнарха и считался главой всех православных подданных Османской империи, его благополучие и жизнь зависели от воли турецкого султана. На фоне скандала с Ферраро-Флорентийской унией 1449 года и сложного положения в юго-западной митрополии это порождало на Руси сомнения в авторитете, а то и в православности царьградских иерархов. В то же время горделивые греки Константинопольского Патриархата были весьма обижены на Русскую Церковь за переход к автокефалии и отказывались в полной мере признавать её независимость. В трудный час между братскими Церквами пролегла глубокая и постоянно ширившаяся трещина.
Врачевать болезненную рану московский государь решил испытанными средствами: постом, молитвой и делами милосердия. После смерти отца в 1584 году Феодор Иоаннович в дополнение к регулярным пешим паломничествам по московским и подмосковным монастырям отправил щедрые пожертвования на помин его души в Константинополь, Иерусалим, Александрию и Антиохию. Однако в то время в Константинополе Патриарх Иеремия II Транос был турками низложен и заменён на Пахомия II Патестаса. Тот продержался чуть больше года, прежде чем должность Патриарха у султана выкупил оборотистый и хитрый Феолипт II, ярый противник Иеремии и сторонник сближения с католичеством. Утвердившись на престоле, Феолипт задался целью как можно скорее возместить себе понесённые убытки — по возможности, с солидными процентами. Церковная казна вмиг опустела, а на Патриархии повисли неоплатные долги.
Пусть полученное из Москвы серебро и не решило всех проблем, но оно дало возможность оплатить часть процентов по долгам и отправиться искать на Руси более существенной поддержки. Так в 1586 году Антиохийский Патриарх Иоаким с небольшой свитой из четырнадцати человек пересёк границы Московского царства. Скромному посольству придавала вес грамота «царю Иоанну Фёдору» с упоминанием соборного благословения Патриархов Константинополя и Александрии «устремиться <…> яко богомолец, твоего благочестия видети».
Эту грамоту вместе с даром — ковчежцем с мощами святых — Патриарх Иоаким торжественно вручил царю Феодору 17 июня 1586 года в Золотой подписной палате, объяснив свою ситуацию и изложив просьбы. Посольство было принято благосклонно, но на последовавшем затем торжественном богослужении произошёл конфуз.
Когда Патриарх Иоаким вошёл в Успенский собор, его встретил митрополит Московский Дионисий в роскошном облачении и в окружении многочисленного духовенства. Не дожидаясь благословения от Патриарха, митрополит первым благословил его, нанеся тому грубое оскорбление. Смиренное увещание Антиохийского Предстоятеля митрополит выслушивать не соизволил и не только не пригласил того служить литургию, но даже не предложил пройти в алтарь. Патриарх одной из древнейших Православных Церквей простоял всю службу у круглого столпа собора.
Трудно сказать, что именно побудило митрополита Дионисия к подобному демаршу. Это могло быть и подозрительное отношение к посланнику с грамотой, упоминавшей разухабистого Феолипта II, и желание указать просителю милостыни его место. Возможно, что дело даже в том, что со свитой Патриарха, путешествовавшего через Литву, прибыл гонец из Речи Посполитой с известием о некоторых боярах , которые при поддержке некоего митрополита втайне от государя искали поддержки на Западе, причём с далеко идущими намерениями. И возможно, что к известию прилагались такие доказательства, что сорвать посольство нужно было любой ценой. Как бы то ни было, лёгким движением руки митрополит Московский едва не разбил хрупкую мечту своего благочестивого царя о церковном мире.
Рискованная авантюра
Среди бояр, входивших в ближайшее окружение царя и присутствовавших в тот день на приёме Патриарха, был и брат царицы Ирины, Борис Фёдорович Годунов, игравший при дворе совершенно особую роль: сегодня мы назвали бы его чрезвычайным уполномоченным
Начавший службу при Иоанне IV под самый конец опричнины, Борис Годунов прошёл длинный путь от рынды (мальчика, сторожившего покои) царевича Иоанна Иоанновича до кравчего и боярина и выдвинулся отнюдь не по причине своего родства — через сестру Ирину — с младшим сыном царя. Образованный и остроумный, он не просто исполнял положенное по службе, но был, как говорили тогда, «в работе» у царя. Беспокойный и подозрительный Грозный никогда не сомневался в верности молодого придворного, и Борис был верен государю, даже если тот изменял сам себе. Когда в порыве гнева Иоанн IV смертным боем избивал своего старшего сына и его беременную супругу, единственным, кто заступился за несчастных, был Борис Годунов. Заступничество едва не стоило государеву кравчему жизни: царь так отходил его своим тяжёлым посохом, что изранил до крови. Раны заживали тяжело, гноились, и Борис чудом выжил, а после ещё долго болел.
Вступив на престол, Феодор Иоаннович присвоил шурину звание конюшего, сделав его главой Конюшенного приказа и фактически старшим среди бояр. В компетенции Конюшенного приказа были все задачи, связанные с перемещениями государя, первых бояр, свиты и послов, а кроме того, курьерская связь и сбор некоторых пошлин (например, мостовых денег). Борис быстро поправил находившееся в небрежении приказное хозяйство. Одновременно Борис возглавил Земский приказ, ведавший поддержанием порядка, учётом земли и населения, а также сбором налогов с посадских людей и черносошных крестьян. Проведя ревизию налогов и обнаружив ряд существенных недостач, боярин представил обстоятельный доклад, с выводами которого царь Феодор согласился и незамедлительно принял меры. Действие налоговых льгот на боярские и церковные владения в посадах было приостановлено; собираемость налогов резко возросла, казна государства быстро наполнилась, однако же землевладельцы затаили обиду.
Будь Борис таким коварным злодеем, каким его нередко изображают, он поостерёгся бы навлекать на себя гнев старых боярских родов и вспыльчивого митрополита Дионисия. Годунов же, в своей верности и стремлении «исправить службу», не боялся идти на серьёзный риск лично для себя. Именно такому человеку — верному, умному, исполнительному и с сильной авантюрной жилкой — царь Феодор мог поручить сложную задачу ведения переговоров о русском Патриаршестве.
Как опытный управленец, Борис наверняка отдавал себе отчёт, что каким бы сильным рычагом ни было богатство московской казны, в решении вопроса о Патриаршестве оно никак не могло быть единственным. И в какой бы нищете и зависимости ни жили гордые потомки византийских ромеев, вопросы престижа они ставили выше достатка. Себя они почитали высшей инстанцией и вести с Москвой переговоры на равных с собой полагали для русских не по чину. Борис понимал: требовалось не просто добиться патриаршего титула, но принципиально повысить статус всей Русской Церкви.
А для начала было бы неплохо сохранить саму возможность дальнейшего диалога, нивелировав ущерб, нанесённый выходкой митрополита Дионисия. Первым делом Борис добился у государя сворачивания официальной программы посольства и, как конюший, начал готовить отъезд Патриарха. Таким образом, он под благовидным предлогом служебной надобности часто общался с членами делегации. В качестве второго шага Борис стал налаживать неформальные отношения с посольством и в частных беседах искренне сожалел о том, что Иоакиму приходится уезжать и что пребывание Патриарха в столице православной державы было столь недолгим. Обаятельный и умный боярин, чуждый всякого высокомерия, являл разительный контраст с самоуверенным митрополитом Московским и даже чем-то напоминал высокого сановника Византийской империи времён её расцвета.
Правда, этого приятного московита очень волновал один вопрос, о котором он обмолвился в частной беседе с Патриархом Иоакимом: может ли Москва, столица крупнейшего и богатейшего православного государства, стать резиденцией какого-либо православного Патриарха? Иоаким осторожно отвечал, что, с его точки зрения, это «пригоже бысть», но подобные оценки могут даваться только соборно. Борис попросил Антиохийского Предстоятеля переадресовать вопрос Вселенскому Патриарху. Вскоре после этой беседы посольство отпустили, вручив на прощание не только просимую сумму, но и богатые дары для всех восточных Патриархов — на помин души царского брата Ивана Ивановича и ради молитв о чадородии царицы.
Дипломат и природный психолог, Борис отнюдь не кривил душой в своих переговорах — он всего лишь действовал по правилам, предложенным другой стороной. Ведь в той грамоте с соборным благословением, которую Патриарх Иоаким по прибытии в Москву представил царю, за витиеватыми формулировками не крылось ни реальных полномочий, ни каких-либо обязательств — она лишь давала нищим просителям возможность произвести солидное впечатление. Оценив выдумку антиохийцев, Борис Фёдорович решил, что в эту игру можно сыграть и вдвоём. Так в его художественном пересказе официальное постановление государя Феодора Иоанновича и Боярской думы об учреждении в России Патриаршества приняло невинный вид теоретической беседы, о которой Константинопольский Патриарх узнал бы либо от самого Иоакима, либо от доброжелателей из патриаршей свиты. И главное, пересказ мог создать впечатление, что в богатом и благополучном Московском государстве ищут не Патриаршества как института, а Патриарха, которого были бы рады приютить.
В принципе, не так важно было, поверили или нет слухам и призрачным посулам — достаточно было пустить в оборот определённые идеи; наживка ушла на глубину, оставалось ждать. Поначалу слухи о богатстве и щедрости Москвы привлекали лишь бедствующих священников и архиереев, приезжавших в основном с Балкан. Но к июню 1588 года, наконец, клюнула золотая рыбка: на смоленском рубеже объявился кортеж Константинопольского Патриарха Иеремии II. Вернувшись на Патриарший престол после Феолипта, Иеремия II Транос нашёл церковные дела в полном разорении: нужно было выплачивать долги, выкупать кафедральный собор, отстраивать новую Патриаршую резиденцию. Султан, понимая, что с нищего Предстоятеля при случае даже взять нечего, разрешил тому поездку для сбора милостыни — и так Вселенский Патриарх впервые за шесть веков пересёк границы России.
Иеремия был принят со всей возможной пышностью — начиная с празднования в Смоленске дня Петра и Павла вплоть до царского приёма в Москве. Патриарх передал царю Фёдору и царице привезённые с собой святыни: шуйцу апостола Иакова, перст святителя Иоанна Златоуста, часть мощей равноапостольного императора Константина; государь в свою очередь щедро одарил гостя серебром, мехами и бархатом. Все попытки начать разговор о Патриаршестве на Руси Иеремия решительно отклонил, но, несмотря на этот отказ, его самого и свиту с почётом разместили на подворье рязанского архиепископа. В течение полугода он жил там в полном достатке, хотя и под строгим надзором, и — странное дело: сопровождавший Патриарха митрополит Монемвасийский Иерофей заметил, что Патриарх всё сильнее склоняется к компромиссу с московитами.
Сперва Иеремия предложил Русской Церкви официально признанную автокефалию, а затем сам выказал желание остаться на Руси Патриархом. Митрополит Иерофей пришёл в ужас, видя, что Патриарх единолично решал вопросы, находящиеся в компетенции Вселенских Соборов, но его протест был оставлен без внимания. Оказалось, что внутри самого посольства не было единого мнения по этой проблеме: в противовес Иерофею архиепископ Арсений Элассонский, также сопровождавший Иеремию, поддерживал идею установления Патриаршества на Руси, и многие прислушивались к его мнению.
Итак, пока греки препирались между собой, Борис Годунов в сотрудничестве с бывалым дипломатом дьяком Андреем Щелкаловым быстро и методично развивал достигнутый успех. Иеремии предложили Патриаршество, но не в стольной Москве, а в уездном Владимире — со ссылкой на то, что там находилась древняя кафедра русских митрополитов.
Лавируя по лабиринту интересов и жонглируя формулировками, Борис и старый дьяк добились согласия Патриарха Иеремии на выборы «на владимирское и московское Патриаршество», представив дело так, будто бы русский Патриарх будет жить во Владимире, а Иеремия сможет обосноваться в Москве. Лишь когда слово уже было сказано, Иеремия осознал, что сам себя загнал в угол. Согласие единолично решать проблему русского Патриаршества мало того, что шло вразрез с церковными канонами, — оно требовало дальнейших действий и ещё больших нарушений.
А нарушения, в свою очередь, могли спровоцировать смуту среди православных и даже стоить иерусалимской кафедре её особого статуса, если султан посчитает, что авторитет Патриарха пошатнулся. Отказаться от своего слова и вернуться в Константинополь — значило остаться вовсе без средств. Остаться на Руси без позволения султана — значило лишиться кафедры и бросить вызов Порте, с которой царь Феодор только-только установил стабильные отношения. Единственным шансом выйти из затруднения было поставить русского Патриарха, а по возвращении на Босфор добиться соборного принятия этого решения. И Иеремия сдался, «положив на волю» царя Феодора и согласившись по всем пунктам требований. Не случайно обаятельный боярин так напоминал византийского сановника! Вселенский Патриарх, противник признания автокефалии Русской Церкви — и вдруг сам себя вынудил поставить на Москве Патриарха! Это ли не чудо? Но подлинное чудо было ещё впереди.
Невиданное чудо
На фоне государя Феодора Иоанновича и блистательного боярина Бориса портрет митрополита, а затем и Патриарха Московского Иова принято рисовать схематично. Поскольку с Патриархом Иеремией, который пребывал в Москве половину года, он до самого своего наречения не встречался, а наречён был в царских палатах — и даже грамота о поставлении потом хранилась в царской, а не в Патриаршей казне, — он представляется то послушным исполнителем воли царя, то марионеткой Годунова. При этом ему припоминают и близость к Грозному: при Иоанне Васильевиче монастыри, в которых настоятельствовал Иов, входили в опричнину, получали щедрые пожалования и значительные привилегии. Происхождения Иов был незнатного — из посадских людей городка Старицы, влиятельных родственников не имел, в политику вмешивался редко и избегал скандалов. Если судить только по вехам его карьеры, кажется, будто бы он был послушным избранником власть имущих. Но если пристальнее всмотреться в тот образ Иова, который сохранила история, то мы увидим избранника Божия.
Московский синодальный сборник говорит о том, что Патриархом решено было поставить «кого Господь Бог, и Пречистая Богородица, и великие чудотворцы московские изберут».
Высокий, красивый, с правильными чертами лица и величественной осанкой, с чёткой речью и красивым голосом, митрополит Иов выделялся среди архиереев, как некогда царь Саул среди еврейского народа. Память Иова была феноменальна: он в уме составлял церковные службы, совершал литургию без Служебника, выучил наизусть тексты Евангелий, Апостола и Псалтири, помнил великое множество молитв. Кроткий и смиренный, он даже не повышал голоса, всегда воздерживался от вина; зато служил Иов ежедневно — да так, что люди в храме плакали от умиления.
Хотя Освященный Собор представил царю трёх кандидатов на Патриарший престол, выбор был очевиден, и 26 января 1589 года на литургии в Успенском соборе Иеремия II совершил поставление Иова Патриархом Московским и всея Руси — торжественным, специально составленным для знаменательного события Чином. Оставалось только добиться признания свершившегося у Восточных Церквей.
«Уложенная грамота» об учреждении Патриаршества на Руси упоминала о согласии на то всех Патриархов Востока — но как раз этого Вселенскому Патриарху ещё только предстояло добиться. Подписав грамоту и получив щедрую милостыню, Патриарх Иеремия отправился в обратный путь, а к маю 1590 года собрал в Константинополе Собор, на котором следовало утвердить достоинство Московского Первосвятителя. Под соборной грамотой, доставленной в Москву спустя год, стояли подписи ста шести иерархов — но лишь трёх Патриархов. Русский Патриарший престол — как прежде автокефалию Русской Церкви — принимать всерьёз не собирались.
Столичные дипломаты бросились спасать положение: готовились грамоты к Иеремии (о внесении Патриарха Московского в диптихи на подобающем ему месте) и в Александрию — с просьбой о признании Патриаршего сана Иова. Иов же посвятил себя трудам иного рода. Полным ходом шло прославление русских святых: была завершена канонизация преподобного Иосифа Волоцкого, установлено празднование святому Василию Блаженному и память Казанских мучеников: Иоанна I, Петра и Стефана. Сам пламенный молитвенник, Патриарх заботился о составлении житий и служб святым, написал Канон преподобному Иосифу. Во время похода хана Казы-Гирея на Москву святитель совершил крестный ход с Донской иконой Божией Матери, которая затем сопровождала русское войско; способствовал Патриарх и распространению почитания чудотворной Казанской иконы Божией Матери.
При Иове возобновилось — и более уже не прерывалось — книгопечатание в Москве, строились храмы в Сибири и на отвоёванных у шведов землях, оказывалась разносторонняя поддержка братской Грузинской Церкви. И Церковь Небесная, видя труды нового Первосвятителя, заступилась за него перед Церковью земной. Патриарх Мелетий Александрийский, осуждавший Иеремию за нарушение канонов и давление на членов Собора, неожиданно переменился и признал за Москвой патриаршее достоинство. На Соборе восточных Патриархов в Константинополе в 1593 году он, будучи председателем, сам первым выступил за утверждение русского Патриаршества, и Собор признал не только законность избрания Иова, но и право русских архиереев на избрание его преемников. Имя Московского Патриарха было внесено в диптихи на пятом месте, сразу после Патриархов древних Восточных Церквей, и Москва в полной мере стяжала славу Третьего Рима.
***
По истории с признанием независимости Русской Церкви и установлением Патриаршества на Руси особо заметно, что событие с точки зрения духовной не происходит, а вызревает. И мудрость, и величие, и верность, и трудолюбие наших героев принесли плод, но корнем этого успеха было стремление каждого из них к праведности. Бесчисленное множество трудов и подвигов, случайностей и совпадений, увенчавшись молитвой сонма русских святых, дало великое сокровище — Патриаршество, которое Россия имеет честь хранить до сих пор.
Но дар от Бога — не столько привилегия, сколько ответственность, и его нужно не только мочь принять, но и уметь удержать. Когда праведность народа усыхает, несколько человек уже не в силах удержать страну от беды. На ветвях духовного сада вызревают гроздья гнева, алчности, себялюбия — и щедрые дары, данные Господом, отнимаются от России. Не пройдёт и двадцати лет, как «освятованный» царь умрёт, верного боярина изберут на царство, но потом отравят, а святого Патриарха волоком вытащат из собора прямо во время литургии; страна на долгие годы погрузится в кровавую кутерьму Смуты.
Псалмопевец Давид сказал о праведнике, что тот «будет, яко древо, насажденное при исходищах вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет, и вся, елика аще творит, успеет» (Пс. 1, 3). Праведность не частный выбор, а гражданский долг каждого русского человека, и пока мы этого не осознаем, ни одно начинание, ни один проект, ни одна реформа не увенчается успехом. В этом и состояло, и состоит до сих пор подлинное «византийское наследие» нашей Родины.