Пятница, 29 марта
Shadow

НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ

Екатерина КАЛИКИНСКАЯ

Сколько Феня себя помнила, она никогда не наедалась досыта. Каши на столе всегда было мало, а хлебные крошки собирали пальцем, послюнявив кончик. Доскребала прилипшую корочку из кастрюль, когда их мыла на речке и тёрла песком.

Большая семья Фени жила в доме, куда селили заводских рабочих. По пять-восемь человек там теснилось в одной комнате, потому и называли это жилище каморками. Спали на полу, вповалку. Всегда были слышны из-за нетолстых стен голоса соседей, кашель, пьяные песни, храп и плач младенцев. Многие, как Фенин отец, работали на бумагопрядильной мануфактуре и в ночные смены, поэтому двери хлопали и кастрюли звякали что ночью, что днём.

Феня привыкла к такой жизни, потому что другой не знала. Плакать и горевать у неё времени не находилось: старшая дочь в семье с шестью детьми, она целый день чистила, мыла, скребла, готовила пищу, присматривала за младшими.

Для девочки наступал праздник, когда старшие братья брали её с собой постоять на стрёме, пока они занимались своими делишками. Таскали поленья в дровяном сарае у зажиточного кузнеца, потихоньку обшаривали рыбные садки на Плещеевом озере или делали налёты на плодоносящие сады. Феня понимала, что всё это не очень-то хорошо, что и она тут замешана в нечистые делишки… Но совесть её почти не укоряла. Ведь всё, что братья добывали таким незаконным путём, шло в общий котёл семьи.

Все люди вокруг неё жили так. Жаловаться было не принято: каждый тянул свою лямку, как умел. Если сил и терпения не хватало, если становилось совсем тошно, напивались, буянили, потом успокаивались.

Из всех знакомых Фени только отец Константин не вмещался в этот крепко сколоченный, неказистый мир, и девочка старалась его избегать. Он был такой нежный, стройный — настоящий барин. Ей всегда казалось, что ходить ему сюда, в рабочие каморки, совсем незачем. А он — ходил! Она краем уха слышала, что где-то батюшка помирил жену с мужем, где-то помог долг выплатить, где-то сына отвратил от пьянства… Почему-то рабочие его слушались: стоило кому-то в пылу спора крикнуть: «А батюшка Константин сказал…», как люди стихали и старались говорить по-другому: солиднее, спокойнее.

Фене же было всегда отчего-то неловко, когда появлялся этот ясноглазый, худой батюшка со спутанными от быстрой ходьбы длинными кудрями. Ей под его взглядом хотелось ушмыгнуть в норку, как мышка; становилось стыдно за себя.

Люди о нём всегда говорили с уважением. Самые разные люди. Кто-то, конечно, потом возвращался на кривую дорожку. Да, пожалуй, большинство… Фене казалось, что так прожить легче, чем по-правильному, как Церковь учит. Их жизнь с самого начала такая неправильная, что и жить в ней нужно по-другому — так, как получается, лишь бы промыкаться день и упасть в короткий смутный сон.

Но однажды весь этот порядок в голове у Фени был нарушен.

Случилось это, когда привелось ей караулить братьев, таскавших вишни и яблоки в саду у отца Константина.

Фене было немного стыдно помогать братьям воровать у батюшки. Если задуматься — грех-то какой!  Но девочка старалась не задерживаться на таких мыслях. Она только молилась, чтобы побыстрее мальчишки сделали что хотели и никто бы их не заметил.

С тоской поглядывала через забор. И удивлялась, что всё в этом саду не так, как у других. Не видно было грядок с картошкой и овощами, зато разбежались по скошенной траве, как девушки на гулянье, аккуратно подвязанные яблони. А между ними сгибались от тяжести обременённые ягодами кусты малины, смородины, крыжовника. На выкошенных лужайках стояли, как аккуратные маленькие домики, ульи. И было очень много цветов не простых ромашек и бархатцев, а каких-то незнакомых, диковинных, пахучих.

А ещё диво стоял под самой раскидистой яблоней стол под белой длинной, с кружевами скатертью. На нём начищенный самовар, богатый, затейливый, с фигурным краником. Вокруг — стулья, ловкие, с гнутыми лакированными спинками. Как будто к свадьбе готовились!

И когда с крылечка спустилась в сад девушка в лёгкой белой шали, Феня так и подумала: наверное, невеста…  По ступенькам кубарем скатилась маленькая девочка в белом платьице с оборками. Девушка подхватила её, прижала к себе, слегка порозовев от натуги, — девочка была плотненькая, сбитенькая. Феня тогда подумала: скорее, молодая мать — так нежно девочка обхватила её ладошками за шею и что-то шептала на ухо. А следом сошла и невысокая тихая попадья с блюдом, прикрытым белой салфеткой, и сам отец Константин в светлом подряснике. Все разместились за столом.

Феня дивилась: зачем на улице-то чай пить? И так вкусно, нет мочи… Но потом стала понимать: в маленьком семейном празднестве участвуют и замершие на дорожках яблони, и душистая пена цветов, и неспешно гудящие в тёплом воздухе пчёлы, и прыгающий по крыльцу воробей — ему девушка бросала крошки. А вот над забором проплыла голова соседа — и его к чаю позвали, на блюдце подали кусок пирога.

Феня смотрела на всё это, как на сказочный сон. И одновременно с нарастающей неловкостью чувствовала, как за её спиной шарят по вишеннику мальчишки… Ей казалось, что сейчас всё откроется и она провалится со стыда. Хотелось исчезнуть отсюда с глаз долой как можно скорее! А сорванцы лишь посмеивались и вертели пальцем у виска, выныривая из зарослей: как раз хорошо, что чай пьют, им не до того, чтоб сторожить…

Но глазастый сосед, угостившись пирогом, отправился дальше и за поворотом забора углядел озорников. Поднял шум. Мальчишки брызнули в разные стороны. Хозяева вскочили, а Феня от неожиданности свалилась с забора прямо в сад, оцарапала крыжовником ногу и оказалась у всех на виду.

Она сжалась в комочек, втянув голову, не смея поднять глаз. Проклиная братьев и этот несчастливый день, девочка ожидала справедливого наказания. Но вместо этого услышала мягко обеспокоенный голос отца Константина:

—  Царапина-то какая глубокая! Шура, посмотри… Надо чем-то смазать.

К Фене нагнулась светлая голова, и запахло рядом цветами. Прямо в лицо ей глянули большие жалостливые глаза, а горящей кожи бережно коснулись лёгкие руки.

—  Больно? — спросила Шура.

—  Да я послюнявлю, подорожник приложу, и пройдёт!

Но Шура сходила в дом и принесла какой-то щиплющий раствор, промыла ссадину, обмотала белоснежным бинтом. Отец Константин и матушка пригласили девочку за стол, налили чаю, отрезали пирога. Феня сидела, насупившись, отщипывала потихоньку. Душистые куски угрожающе быстро таяли во рту. Что говорить, когда угощение закончится? Правду? Стыдно. Соврать? И тут впервые Феня поняла, что это просто невозможно.

Но её никто ни о чём не спрашивал. Когда все закончили с пирогом и чаем, батюшка спросил как о самом собой разумеющемся:

  — Ты ведь дочка Егора Петровича? Мне как раз в вашу сторону, в Вознесенскую церковь. Проводишь? Да давай твоей матери яблочек соберём. У меня только белый налив пока…

—  Ну, можно малинки или вишни добавить, — добавила попадья. И как Феня, сгоравшая со стыда, ни отказывалась, ей принесли и ягод, и яблок в сите.

Стыдно ей было до горячих щёк. И немного боязно, и как-то хорошо, словно после долгих рыданий. Свою повязку на ноге она несла, как орден. А когда отец Константин, прощаясь с ней, предложил ей приходить, помогать нянчить Лидỳшку, она судорожно кивнула. Бросилась прочь и в закоулке наплакалась вдоволь. С того дня Феня как будто переменилась. Раньше она никогда не задумывалась о том, как живёт. Теперь же, если ей надо поступить было так или иначе, она наперёд задумывалась: а как бы сделал отец Константин? А Шура? И часто делала совсем по-другому, чем прежде, хотя это всегда было труднее.

Например, попросила у неё неизвестно чья девчонка, сиротка, хлебца у булочной. Феня, раньше в таких случаях бойко отвечавшая, что у самих семь ртов, теперь позвала девчонку с собой. Нарезая краюху к ужину, отмахнула ей ломоть и велела идти прочь, чтобы мать не увидела. А потом стала считать — оказалось, что придётся ей самой обойтись обрезком от корки, чтобы не заметили… В другой раз отдала Феня соседским пацанам свою старую-престарую книжку с единственной сказкой про Василису Премудрую. Они только начали учиться и жаловались, что на книжки денег нет. А у Фени только и была эта неизвестно откуда взявшаяся в семье засаленная и измусоленная книжка с почти стёртыми картинками. Девочка ею, однако, очень дорожила: ни у кого-то в каморках книжек нет, а у неё есть! И всё-таки отнесла её соседям, хотя потом долго жалела: братья Кострецовы книжку так читали, что разорвали пополам. Получалось, что доброта её вышла боком…

Но Шура, дочка отца Константина, когда Феня приходила к ним в дом нянчить Лидỳшку, давала ей другие книги, новые и с богатыми картинками. Учила по ним Феню грамоте. Братья учились в школе, но до Фени очередь не дошла: она матери нужна была по хозяйству.

Но теперь её обязанности немного потеснились, потому что отец Константин расплачивался за Фенину помощь продуктами. Мать, хоть и ворчала, стала младшую сестру приучать к стирке и стряпне. А Феня на законном основании отправлялась нянчить Лидỳшку — как на работу. Работа эта была такой приятной и нетрудной!

Малышка росла здоровенькая и понятливая, а с виду — как маленькая королевна, хорошенькая и нежная. С ней нянчиться было одно удовольствие! Очень грело Феню сознание, что она, обычная затрапезная рабочая девчонка, помогает Шуре, Александре Константиновне. Ведь Шура работала в госпитале сестрой милосердия, ухаживала за ранеными. Когда Феня однажды днём привела Лидỳшку с ней повидаться, то поразилась чистоте строгих коридоров, бесшумным и почтительным перемещениям персонала, строгому порядку.

Это была ещё одна жизнь, неведомая Фене, о которой она даже не подозревала. И Шура, Александра Константиновна, почти неузнаваемая в белой крылатой косынке и туго обтягивающем халате, легко в ней парила. Она умело и ласково ухаживала за ранеными, не робела перед величественным главным хирургом…

В этом новом обличье стали особенно ясны у Шуры и сострадательно сложенные губы, и непреходящая печаль в больших, окружённых лучиками ранних морщинок глазах. Феня уже знала от болтливых обитательниц каморок, что на войне у Шуры убили жениха, ушедшего на фронт. И хотя, по мнению соседок, «невеста-вдова» — это была самая несчастная для девушки участь, Феня не чувствовала несчастья в Шуре. Была нежная печаль, было смирение перед неизбежным, были благородство и значительность пережитого страдания. Но она как будто через несчастье переступила в иную, по другим правилам сложенную жизнь…И поплыла по ней — лебедью по лесной протоке.

Лидỳшку взял отец Константин на воспитание, как сироту, когда умерла жена его родного брата. Она Шуре была не дочка, а племянница. Но никогда не видела Феня, чтобы мать родная так любовно и бережно обращалась с дочкой, как Шура с Лидỳшкой. Девочка, наверное, потому и росла такая весёлая, резвая, с колокольчатым смехом и звучным голосом. И с характером. Она была почему-то уверена в свои малые годы, что ей всё по силам. Однажды, когда отец Константин садился в коляску, чтобы ехать в управление епархии, малышка не хотела с ним расставаться, куксилась и брыкалась от удерживающих Фениных рук. И вырвалась-таки, кубарем прокатилась по ступенькам крыльца, крепко встала на ножки и выбежала на улицу, схватилась ручонками за спицы готового тронуться в путь колеса. Феня зажмурилась от страха, а когда открыла глаза, услышала взрыв счастливого смеха Лидỳшки: коляска замерла на месте! Конечно, это отец Константин дал знак кучеру не трогаться. Но малышке казалось, что это она остановила коляску.

Феня тогда подумала, что Лидỳшка, как приёмная дочка отца Константина и кровная сродница, наверное, какие-то его необыкновенные качества унаследовала.

Несмотря на то, что шла война, что всюду плакали сироты и вдовы и всё труднее становилось жить, батюшка Константин ничуть не изменился: всё так же ходил помогать и утешать в беднейшие семьи, всё так же говорил своим глубоким ласковым голосом проповеди, всё так же жил по-особенному. Правда, Феня удивлялась порой, как к нему все привыкли и этого не замечают: обитатели каморок считали, что им так положено, что батюшка к ним приставлен откуда-то свыше и они всегда могут рассчитывать на его доброту и силу.

Настало время, когда взрослые стали говорить о каких-то больших переменах, об отречении царя и новых порядках, а потом об отделении Церкви от государства. Это так переволновало весь город, что множество людей в ноябре собрались и пошли большим крестным ходом по всем храмам и монастырям Переславля. Отчего-то в конце хмурого месяца проглянуло тогда солнце, и озеро засияло латунным блюдом, и на голых ветках перебегали светлые отблески, как весной. Люди пели пасхальные песнопения, и Феня шла вместе со всеми с Лидỳшкой на руках и пела. У каждого храма останавливались, священники говорили проповеди, как будто прощались с кем-то. А отец Константин, как считала Феня, лучше всех сказал.

В том году звонко прокатилось Рождество с синим небом над полотнищами снегов, в которое упирались серебристые или синие в звёздах главы церквей. Впервые у Фени было Рождество с ёлкой, с подарком — Шура подарила ей самый настоящий павловопосадский платок, мягкий и узорчатый, а батюшка Константин — молитвослов.

На Рождество был последний в том году сытный и вкусный стол не только у Снятиновских, но и дома, потому что потом всё чаще стали перебои с хлебом, с мукой, с постным маслом.  Феня на это мало обращала внимания — такое бывало и раньше, когда, например, отцу задерживали зарплату или случалась авария на фабрике.

Вокруг все говорили, что настала власть рабочих и крестьянских депутатов и скоро у всех всего будет поровну. Василий Соколов, недоучившийся семинарист, сын псаломщика Вознесенской церкви, после каждой службы брал слово и с горящими глазами рассказывал прихожанам, какая прекрасная их ждёт впереди жизнь. Однажды, когда ему из толпы крикнули о перебоях с хлебом, он с горящими глазами восторженно заявил: «У большевиков сила такая, что она и камни может сделать хлебами!» Кто-то поверил, кто-то обещал посмотреть да погодить. А иные с сомнением качали головой.

И, как оказалось, правильно. Всё задерживалась обещанная Соколовым прекрасная жизнь, а когда ввели хлебные карточки, стало ясно, что повернула она в какое-то другое русло, обошла маленький провинциальный городок с шестью монастырями и тремя фабриками.

В городе росло недовольство. Слова Соколова теперь со злостью повторяли на каждом углу.

Однажды Феня шла в сырую февральскую оттепель по улице и увидела у магазина толпу рабочих. Среди них было несколько пожилых, работавших с её отцом на фабрике. Они столпились вокруг крыльца магазина и, размахивая руками, перебивая друг друга, спорили визгливыми и ожесточёнными голосами. Несколько женщин, одна с коромыслом, другая с корзиной, третья с ребёнком на руках, остановились послушать их. Феня тоже замедлила шаг, но близко подходить не стала.

— Обещать-то они обещали много чего, а на самом деле? Шиш с маслом! — кипятился дядя Семён. Он раньше был начальником цеха, а потом повредил ногу на машинах, и его перевели в сторожа, ходил с костылём. — Врут всё! Хлеба раньше не считали, не то что ржаного, но и ситного хватало по праздникам! А теперь?! Пишут, что будут давать по полбуханки в руки? Мне что теперь, свою мать-старуху с печи сгонять да сюда тащить?

—  Дядя Семён, говорят же тебе, что временно!  — пытался успокоить его молодой прыщавый парнишка в лихо сдвинутой набок фуражке — из новых начальников, выдвинувшихся в депутатский совет города. — Власть же наша, народная… Разве ж она может народ обидеть?

— Мы не знаем, какая она народная! — зашумели другие мужики. — Мы её не выбирали!

— Ну вы что, мужики? — парнишка обвёл всех васильковыми глазами. — Разъясняют же в газетах: земля — народу, фабрики — рабочим…

— Где та земля? Где ж те фабрики? — возражали мужики. — Пока только работай больше да получай меньше…

— Мал ты ещё нас поучать, безусый! — гаркнула стоявшая рядом с Феней баба с коромыслом на плече. — Куда хлебушек-то твои дружки подевали?

— Своим детям зажилили? — поддержали её другие бабы. — А наши пущай пухнут?

Над улицей висело густое облако злобы, раздражения, запальчивых слов. Феня заторопилась дальше. Ей вдруг приоткрылось: в мире, который лежал за границами сада Снятиновских, всё как-то неуловимо, но ощутительно изменилось, напряглось, пошло вперекос. Непонятные и пугающие бушевали события, и было в них так много того, чего она не знала, не могла понять… От них хотелось бежать, зажмурив глаза, — может быть, обойдётся?

На другом конце улицы, у хлебной лавки, Феня увидела, как несколько мужиков ломами пытаются сбить засов. Потом кто-то догадался ткнуть в окно — посыпались на мокрые осевшие сугробы стёкла, затрещали рамы.

Девочка ускорила шаг. Невесёлая будет Масленица! Не сравнить с заливистыми гуляньями в прошлые времена. Теперь матушка Надежда и Шура, накрывая стол к обеду или ужину, всё тоньше резали ломтики.

Отец Константин зажигал керосиновую лампу и читал домашним Евангелие.

— Не хлебом единым будет жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих, — каждый раз говорил он весело, хотя глаза у него были печальные и усталые. Феня, прижав к себе задремавшую Лидỳшку, с упоением слушала простые и таинственные, словно нездешним светом пронизанные строки. Она представляла себе жаркое солнце, белый песок, синюю гладь Генисаретского озера, которое порой сливалось с Плещеевым в горячий летний день. И пока звучал голос отца Константина, девочка чувствовала, что она и все собравшиеся вокруг стола идут в бесконечном шествии по этим невиданным местам. Пусть где-то там, в самом конце вереницы учеников Христа, рыбаков, плотников, крестьян… Но идут и идут. А потом снова подступало чувство сосущего голода и страха, что он станет ещё сильнее.

— Ничего, ничего, — мягко утешал отец Константин. — Скоро Великий пост, а в первую неделю до среды монахи вообще ничего не вкушают…И никто, слава Богу, ещё не умер!

Отец Константин теперь поздно приходил домой. Читали Великопостный Канон в храме, а потом он ещё шёл на какие-то рабочие собрания. Феня, убаюкивая раскапризничавшуюся Лидỳшку, через приоткрытую дверь слышала, как он рассказывал Шуре: рабочие города создали комитет по борьбе с голодом и готовят забастовку.

—  Просят и меня войти. Говорят, что доверяют мне больше, чем другим священникам, — тихо, но убеждённо говорил он.

— Папочка, ну твоё ли дело участвовать в этом? — горячо возражала Шура.

— Как же я обману их доверие? — вздохнув, произнёс отец Константин. — Молюсь Богу Всемогущему, чтобы управил. А бросить свою паству не могу: я же не тать, не волк, а пастырь, дочка!

Однажды отец Константин не вернулся со службы. Шура, не находя себе места, попросила Феню сбегать в земскую управу, где теперь днём и ночью шли какие-то собрания, митинги, диспуты.

Девочка с трудом проталкивалась в закуренном коридоре среди множества гудящих голосов и удивлялась, что здесь полыхает в ночи свет, ходят туда-сюда возбуждённые, деловитые люди, в то время как за углом дремлет скованный мартовской тишиной маленький город с деревянными домами и подслеповатыми окошками.

Отец Константин сидел на подоконнике, держа в руках шляпу, словно ожидая какого-то решения. Феня, увидев его, ощутила гордость: не смогли и в такое время обойтись без отца Константина! Привыкли рабочие к его попечению, к его ровной устойчивой силе — к кому же им ещё обращаться за помощью? Ведь он всегда найдёт, как поступить: ему Сам Господь пути указывает…

Отец Константин заметил Феню, улыбнулся чуть-чуть и, спросив о чём-то двух мужчин, двинулся по коридору.

Но в это время возник и стал разрастаться рой возбуждённых голосов, и из приоткрытой двери, пятясь, вышел Владимир Соколов, с напружиненной спиной под смятой, заправленной за поясной ремешок парусиновой блузой, без головного убора, с взъерошенными волосами. Он шёл с раскинутыми руками, словно пытаясь удержать что-то огромное, наступавшее на него из душной, гудящей многолюдьем комнаты.

— Царь идёт! Хлеб несёт! — издевательские голоса перекрывали шум. — Ну, где же твой хлеб? Мы камней-то запасли…

Отец Константин, стоявший у окна, потирая лоб, приподнял руку, пытаясь что-то сказать. Соколов вдруг резко обернулся и, в пару прыжков преодолев коридор, вспрыгнул на подоконник. Он сильно, отчаянно ударил по окну обеими руками. Посыпались стёкла. Соколов рванулся в пролом и выпрыгнул с первого этажа, под окнами которого стояла толпа рабочей молодёжи, озадаченно наблюдавшей за ним. Упав при падении на колени, он суетливо вскочил и бросился бежать по рыхлому испятнанному снегу. Всё произошло очень быстро. Отец Константин не успел ничего сказать. Рабочие осеклись, переглядывались, кто-то приглушённо выругался.

 — Иди домой, Феня, я скоро вернусь, — устало приказал отец Константин, и девочка ушла.

Незаметно приблизился Великий пост. В Чистый Понедельник расцвёл у Шуры на окне невиданной красоты цветок, много лет сидевший в горшке затаённо. Феня смотрела на багровый венчик, на мощные тычинки в золотистой пыльце, удивлялась, что раньше поливала цветок много раз, а были всё листья и листья. А тут за ночь выбило сильный побег, и на его вершине раскрылись широкие, алые, как зев, цветочные лопасти. 

— Давайте его на окно возле веранды поставим! Пусть люди полюбуются, — предложила Феня и унесла горшок из комнаты.

Из церкви возвращались теперь поздно: отец Константин читал вечером Покаянный Канон Андрея Критского. Феня с Шурой ходили по очереди, чтобы не оставлять одну приболевшую Лидỳшку. Фене нравилось сопровождать после службы домой отца Константина. Иногда они вместе вполголоса напевали «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается…»

Туман, сырой, сероватый, кусками пеленал улицу. В конце улицы был виден с одним горящим окном дом Снятиновских. Там, видимо, не спала Шура. Вдруг вывернулся из проулка тот самый Ромка-активист и, приблизив губы к лицу отца Константина, стал что-то сбивчиво, неразборчиво бормотать. Девочка похолодела, когда стала различать в путаной Ромкиной речи слова «бежать из города», «постановили на собрании»…

—  Совет рабочих и крестьянских депутатов получил приказ из центра — убить вас, чтобы прекратить хлебный бунт!   —  громким шёпотом отчаянно выговорил Ромка.

— Как так? Неужели рабочие осмелятся?.. — удивленно возразил отец Константин. — Они же ко мне на исповедь приходили, я их венчал, крестил…

— Наши рабочие отказались, так они из Александрова выслали карательный отряд! — заторопился Ромка. —  Бегите, бегите, ещё есть время! Если прямо сейчас, успеете спрятаться у кого-нибудь из прихожан, а там — в деревне схоронитесь…

Повисло молчание. Лишь с тревожным шорохом где-то скользил и осыпался мокрый снег с крыши.

—  А что же будет тогда с организаторами забастовки? С дядей Семёном, Дугиным, братьями Михайленко? — задумчиво спросил отец Константин.

— Отвечать будут по закону, — упали слова. — Я вас предупредил!

Ромка, оглянувшись в обе стороны, перемахнул через забор и скрылся. Феня стояла ни жива ни мертва. Казалось, что всё это привиделось в мутных мартовских сумерках.

Отец Константин взял её за руку тёплой, сухой рукой и повёл дальше. У самого крыльца тихо обронил:   

—  Прошу тебя: не говори ничего Шуре…

Мирно закончился этот вечер, и Феня стала думать: наверное, приснился ей этот шалопутный Ромка и разговор с ним вперемешку с шёпотом капели. Или напутал чего? С него станется, вечно под хмельком! Поверить было трудно…

В первую субботу Великого поста отец Константин пришёл домой поздно. Шура волновалась, потому что днём в городе появились какие-то незнакомые красноармейцы, и вечером до Троицкой улицы доносились нестройные, разрежённые выстрелы.

Увидев отца, Шура сразу же успокоилась, стала радостно накрывать на стол. Но батюшка молча удалился к себе, хотя и не лёг, а зажёг свечу и стал молиться. От скудного ужина отказался. Сказал, что будет готовиться к Причастию — завтра ведь первое воскресенье Великого поста, Торжество Православия.

Феня, перекинув через плечо полотенце, вытирала вымытую после трапезы посуду. Едва-едва теплился огонёк в фитиле керосинки. 

И тут раздался стук в дверь.

Феня положила полотенце на стол, побежала на веранду. За кустами голой сирени, унизанной каплями влаги, темнело несколько шинелей. В окно прямо над алевшим на подоконнике цветком уткнулся штык. Несколько раз ударили громко, требовательно.

Феня увидела, что несколько человек стали перелезать через забор, чертыхались, увязая в земле раскисших клумб. Её руки и ноги словно одеревенели от ужаса. Она юркнула за старый буфет на веранде, прижалась к стене, тупо глядя на мельтешение голов, рук, штыков за запотевшими стёклами веранды. Может, уйдут, если не увидят в окнах света? Может, это кто-то решил подшутить из Ромкиных друзей в подпитии? Пошумят и уйдут… Но как сквозь вату девочка слышала резкий, незнакомый говор, глумливые смешки, стук подкованных сапог по деревянному крыльцу.

И тут в сенях бесшумно возникла светлая фигура. Батюшка прошёл по сеням, спустился по ступеням, откинул крючок, приоткрыл дверь.

— Что вам нужно? — девочка скорее угадала, чем услышала вопрос.

— Собирайся, арестовать тебя пришли! Иди сам, по-хорошему, а то всё в доме разнесём!

— Хорошо, я сейчас.

 Дверь осталась полуоткрытой. Кислый дух перегара, табачного дыма и ружейной смазки пополз в сени. Феня стояла ни жива ни мертва. Так же бесшумно, двигаясь как будто во сне, отец Константин в своём стареньком длинном пальто вышел на крыльцо. За ним, как молния, промелькнула простоволосая Шура, придерживая на плечах шаль. Из-за двери Феня слышала, как она торопливо, просительно, тревожно говорила что-то красноармейцам. Феня различала только одно слово: «батюшка, батюшка», которое Шура отчаянно повторяла, как маленькая птичка — свою бесхитростную песенку. Красноармейцы вразнобой смеялись. Потом один из них выкрикнул:

 — Что же, и тебя можем взять! За компанию!

— Нет, зачем же её убивать? — спокойно возразил отец Константин. — Иди домой, Шура, дочка… Благослови тебя Бог!

Тёмная группа людей двинулась к калитке, которая некоторое время скрипела, выпуская их, потом сиротливо хлопнула. Под окнами послышались чавкающие шаги, лязганье прикладов. Феня выскочила наружу, где в полуобмороке, обхватив голой рукой столбик крыльца, уронив шаль на истоптанные доски, сидела Шура. Феня подхватила её, отвела в дом. Шура бессильно налегла грудью на стол, застонала, обхватив голову.

Феня схватила с вешалки свой зипунчик, накинула на ходу платок на голову, сунула ноги в чоботы и бросилась на улицу.

Следы нескольких людей, налившиеся талой водой, вели вдоль улицы на Красную площадь, скрытую туманом. Феня бросилась бежать со всех ног, быстро запыхалась, остановилась с колотящимся сердцем. Оперлась о ствол ближайшего дерева — и тут же отдёрнула руку: на ладони остался липкий красный след, как будто ещё тёплый. Девочка присела, в страхе стала вытирать руку о пробивавшуюся на обочине молодую траву — и увидела ещё кровь, на траве казавшуюся чёрной. Кровь, перемешанную с мокрой землёй. Кровавый след, мазнувший по серым доскам забора.

В глухом коконе тумана вдруг совсем рядом послышались смешки, чирканье спичек. Феня замерла от ужаса: ей показалось, что красноармейцы совсем рядом. Однако вскоре всё стихло. Голоса затолкались на другом конце улицы. Девочка поднялась, крепче затянула платок на груди и припустила к площади.

Там было совсем тихо и пустынно. Из серых покрывал тумана кое-где виднелся то угол стены собора, то закрытые кованные двери, то огоньки домов в чёрных лужах, похожих на чьи-то гигантские следы. Феня остановилась, испуганно оглядываясь. Из клубящихся наверху облаков вдруг выплыл кусок яркого ночного неба с тонким серпом месяца, позолотившим крест на колокольне. И снова всё затянуло серым, глухим, мутным.

Девочке казалось, что она бегала по городу всю ночь…

Потом вдруг мысль, как молния, пронизала её сознание: нужно бежать в больницу! Главный хирург, начальник Шуры, конечно, сможет помочь.

Феня поднималась на гору, где стояла земская больница, как в бреду. Она совсем забыла о том, что главный хирург жил по соседству с отцом Константином, на Троицкой улице. Жил год назад, потому что давно уже переехал в другой город…

И вдруг снова откуда-то прилетел злой и резкий табачный запах.

Навстречу ей с горы спускалась подвода, на которой сгрудилось несколько мужских фигур. Один красноармеец шёл, ведя лошадь. Они пересмеивались, что-то выкрикивали. Тяжёлый, раньше не слышанный, густой голос с оттяжкой повторял:

— Правильно, всё правильно. Я считаю, что всё правильно…

Феня затаилась в кустах, потом пошла к больнице. Увидела на улице перед зданием несколько людей в белых халатах, что-то делавших у канавы. Она узнала старенького фельдшера, дядю Максима, который, наклонившись, тянул с земли что-то тяжёлое. Медсестра и санитарка ему помогали. Их халаты были сильно испачканы, волосы растрёпаны.

 — Что же это, что же это? — не своим, плачущим голосом твердил дядя Максим. — Штыковые, штыковые. Сюда, девчата, поднатужьтесь.

Феня на негнущихся ногах приблизилась. Ей сначала показалось, что это какая-то шутка: не могут взрослые люди вести себя так нелепо, так странно. Зачем им понадобился этот длинный мешок, весь в грязи, который они наконец выволокли из канавы? Разве одобрит такую грязь главный хирург, у которого в больнице всегда всё блестело? Зачем, зачем они снова наклонились, о чём бормочут?

Пожилая санитарка вдруг завыла в голос и осеклась, зажимая рот ладонью. Дядя Максим шикнул на неё. Они снова взялись за мешок и потянули его к крыльцу приёмного отделения.

Феня вдруг увидела, как от мешка отделилась и проволоклась по земле замазанная грязью исхудалая светлая рука с широким обручальным кольцом, которую она бы ни с какой другой не спутала, — рука батюшки Константина! Наискосок через запястье шла длинная алая ссадина. Пальцы были сложены для крестного знамения. Дико закричав, Феня повалилась навзничь. Упала в душную чёрную пропасть.

***  

Отец Константин Снятиновский скончался, не приходя в сознание, в земской больнице Переславля-Залесского ночью с 5 на 6 апреля 1918 года. Банда Афанасия Хахаева, карателя-красноармейца из Александрова, гуляла по городу ещё день, пугая беспорядочной стрельбой местных жителей. После допроса все участники «хлебного бунта» были отпущены из-под ареста.

Через несколько дней власти распорядились завезти в город хлеб.

Отца Константина похоронили за алтарём храма св. митрополита Петра, в котором он прослужил почти тридцать лет. Огромная толпа горожан и духовенства, провожавшая в последний путь любимого батюшку, скорбела и плакала, слушая проповедь отпевавшего его протоиерея Евгения Елховского, которому было уготовано принять мученическую кончину в 1937 году. Убиенного отца Константина помянул на панихиде и назвал в числе первых новомучеников Святейший Патриарх Тихон.  Сегодня в Переславле-Залесском, в Музее новомучеников российских на базе Центра им. святителя Луки, организуется экспозиция, посвящённая памяти священномученика Константина Снятиновского

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *