18:14 29.12.2020ЖИЗНЬ ПЕРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИКонстантин Зорин
«Борьба с грехом есть борьба за жизнь; жизнь в грехах не есть жизнь, а непрестанная смерть, непрестанное умирание», — проповедовал святой Иоанн Кронштадтский. Описывая нравственную эволюцию человека во время тяжёлой и даже смертельной болезни, классики мировой художественной литературы часто подтверждают эту мудрость. Церковь никогда не пренебрегала подобными свидетельствами в пользу веры «от внешних» (неправославных) лиц. Поэтому в качестве апологетического приёма обратимся к повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».
БОГОСЛОВСКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ ПОВЕСТИ Л. Н. ТОЛСТОГО «СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА»
Что стоит за авторским текстом?
Повесть отражает действительную историю Ивана Ильича Мечникова (младшего брата знаменитого русского учёного Ильи Ильича Мечникова), прокурора Тульского окружного суда, умершего 2 июля 1881 года. Это произведение разоблачает материалистическое, прежде всего гедонистическое мировоззрение, сущность которого афористично сформулировал ещё апостол Павел: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем!» (1 Кор. 15, 32).
Толстой глубоко психологично и высокохудожественно изобразил внутреннее состояние и нравственные мучения больного человека по мере его приближения к смерти. Откуда столь глубокий психологизм в описании духовного опыта умирающего? Видимо, писатель художественными средствами воплощает свой жизненный опыт общения с умирающими людьми, почерпнутый, в частности, в ходе Севастопольской кампании 1856 года. Это не личный опыт смерти, поскольку, пока человек жив, он может рассказать, как он умирает или умирал, но — не как умер. Поэтому диалог Ивана Ильича с собственной совестью — плод художественной фантазии и творческой интуиции писателя. Тем не менее этот диалог убедительно и достоверно отражает подлинные проблемы человеческого бытия — борьбу со страхом смерти и поиск смысла жизни. Произведение весьма интересно с богословской, философской и психологической точек зрения и, как постараемся показать ниже, в отличие от многих других сочинений писателя, близко к святоотеческим свидетельствам.
Попытаемся проанализировать повесть с православных позиций и понять то, что стоит за авторским текстом. Посмотрим, о чём писатель не говорит вовсе или на что только намекает. Разовьём идеи внутреннего диалога главного героя.
Фабула повествования, казалось бы, незатейлива — описание «простой» смерти «простого» человека, в котором писатель разглядел незаурядную личность. В центре повести — предсмертные мысли респектабельного государственного чиновника. Он впервые в своей жизни на пороге «сени смертной» духовным взором окидывает прожитые годы, вольно или невольно сличает себя с тем Нравственным Идеалом, голос Которого он сознательно давил в себе всю жизнь. Только теперь Иван Ильич понимает Божественные заповеди не как обыденные, заурядные этические нормы, а как высшую и единственную Правду жизни. Постепенно он выходит к этой Правде и в Её свете проверяет себя, сдаёт нравственный экзамен.
В былые годы Иван Ильич жил, «как все», соблюдая приличия и манеры людей своего круга. И поскольку он ничем не выделялся, то и не считался яркой, выдающейся натурой. Продвигаясь по службе, заводя знакомства, вращаясь в свете, он оставался, что называется, рядовым субъектом общества, без какой-либо «изюминки». Господь не раз останавливал Ивана Ильича на гибельном для его души пути, но всё безуспешно. Иван Ильич предпочитал обмануться, заслониться от Правды, спрятаться от самого себя. Так, он не стал вникать в укоры жены за их прохладные, отчуждённые отношения. Он просто променял семейный лад и тепло домашнего очага на внешний холодный чиновничий мир службы. Продвижение по служебной лестнице, успех и карьера занимали его гораздо больше. В службе он находил удовлетворение своего честолюбия, в общественных связях — удовлетворение гордости, тщеславия и злопамятности. Большую радость для него составляла игра в карты — некая искусственно созданная «виртуальная реальность», в которую он погружался, как в наркотическое опьянение. Кроме того, он обожал пышные светские приёмы с увеселениями и дорогим застольем. Словом, Иван Ильич всем сердцем, разумом и душой отвращался от Бога и ближних, не будучи при этом богоборцем и человеконенавистником. Он всегда ставил во главу угла только себя.
Встреча с собой
Однако и для Ивана Ильича пробил колокол Суда Божия. На гребне внешнего успеха, когда внутренняя жизнь души была задавлена и погружена в спячку, Иван Ильич упал с лесенки. Между прочим, он и взобрался на неё, в сущности, из чувства уязвлённого самолюбия, чтобы показать «непонимающему обойщику», как надо правильно ремонтировать комнату. В результате Иван Ильич смертельно ушиб бок, и теперь ему оставалось жить чуть меньше полутора лет.
Первое, что сделал Господь, извещая о Своём Суде, была тяжкая, временами несносная боль. Она постоянно приковывала к себе внимание. Волей-неволей Иван Ильич перестал заниматься внешними делами, работой, развлечениями. Это начальный шаг на покаянном пути к своей душе. Боль заставила одуматься и принесла первое ощутимое огорчение: еда перестала радовать Ивана Ильича. Боли при глотании вызывали отвращение к пище и были серьёзным отрезвляющим ударом по любимой греховной привычке — чревоугодию.
Затем последовала встреча с равнодушным доктором. Он фактически рассматривал больного как объект для медицинских манипуляций и проглядел в нём страдающего человека. Это неприятно задело Ивана Ильича и напомнило ему собственное формально-высокомерное прокурорское отношение к подсудимым. Он словно почувствовал, быть может, не осознавая вполне, глубинную правоту евангельского изречения: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам» (Лк. 6, 38).
Болезнь стала зеркалом, в котором Иван Ильич увидел всю фальшь своего существования и впервые ощутил полное внутреннее одиночество. Близкие друзья, охотно разделявшие с ним «лёгкость и приятность» его жизни, отвернулись. Никто из них не захотел нарушить свою спокойную, размеренную жизнь и сострадать попавшему в беду. Иван Ильич неожиданно понял, что был для них лишь сугубо внешним приложением и полезным атрибутом в жизни. Но всего хуже оказалось то, что он узнавал в них себя до болезни: такого себя, которым ныне гнушался. Иван Ильич вышел к Правде и назвал своих бывших приятелей (а по сути, и себя) «скотами». Очень верное, прямо-таки библейское слово: «Человек, который в чести и неразумен, подобен животным, которые погибают» (Пс. 48, 21). В славянском переводе звучит ещё выразительнее: «скотом несмысленным».
Больше всего Ивана Ильича терзала «всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее». Ложь и лицемерие окружающих низводили «страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду»; «на степень случайной неприятности, отчасти неприличия». Хорошо Ивану Ильичу было только с искренним добродушным слугой Герасимом. Простая русская душа умела взять боль на себя и тронула окаменевшее сердце чуткой заботой. Теперь душа Ивана Ильича, размягчённая страданием, начала оттаивать и ценить тепло, участие, внимание — кратко сказать, то, чем раньше пренебрегала.
Иван Ильич вспомнил своё детство, когда радовался и ценил всё это. Постепенно он в чём-то и сам становился похож на малое дитя. Конечно, он не «впадал в детство» или в старческий маразм. Но, быть может, на Иване Ильиче таким образом сбывалось пророческое евангельское слово: «Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Мк. 10, 15)?
Дальше произошло во многом переломное событие, по толстовскому описанию отдалённо напоминающее клиническую смерть. От соприкосновения с реалиями иного, метафизического мира начался новый этап духовного роста Ивана Ильича. Ужасное, безысходное и потому страшное одиночество, тоска, переживание никчёмности, бессмысленности и позорности прожитых лет — вот счёт, какой предъявила совесть умирающему.
Толстой пишет, что Иван Ильич плакал «о жестокости Бога», и буквально через запятую добавляет: «об отсутствии Бога». Но не бывает жестоким Тот, Кто отсутствует! Так Иван Ильич внезапно осознал горький факт, что он сам не дал Богу места в своей жизни, что он сам виновник этого отсутствия.
Нравственный экзамен
Кульминация повести — внутренний диалог Ивана Ильича со своей совестью, с голосом души, который отождествляется с голосом Божиим. «Зачем ты меня мучишь? Что я тебе сделал, за что?» — вопиет страдалец. И тогда, прислушиваясь к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нём, он слышит ответ и одновременно вопрос: «Чего тебе нужно?».
Быть может, это первое обращение человека к Богу за все сорок пять лет жизни, и оно тотчас услышано! Болезнь подвигнула к разговору с Богом, поставив грешника перед неизбежностью скорого и тяжкого конца…
«Жить», — ответил Иван Ильич.
«Жить? Как жить?» — спросил голос.
«Как прежде: хорошо и приятно».
«Как ты жил прежде, хорошо и приятно?» — уточнил голос и поставил перед Иваном Ильичом непростую тему для размышлений.
Суд Божий послал болезнь, дабы заставить Ивана Ильича пережить, осознать и прочувствовать проблему греха. Опытный прокурор впервые ощутил себя подсудимым. Он постепенно и мучительно, но всё же преодолел в себе прежний обман, ложь и фальшь, которые пронизывали его жизнь. Умирающий внезапно понял, что жил греховно, а не так, «как надо», как требуют Божественные заповеди. После детства начались те процессы, результатом которых стал теперешний Иван Ильич. Всё, казавшееся раньше радостью, таяло и превращалось «во что-то ничтожное и часто гадкое».
Нравственная ревизия жизни властно вторглась в былую безмятежность и заявила, что жизнь была мертва, и притом чем «дальше, тем мертвее». «Единственное разрешение всей загадки жизни и смерти», — такое признание самому себе. Однако несчастный отгонял его, как назойливый кошмар. По заключению доктора, ужаснее физических были нравственные страдания, и в них — главное мучение.
Реальная правда пробуждала в больном стыд, и, по выражению Толстого, сколько бы он ни отворачивался лицом к спинке дивана, она всё время смотрела ему в глаза. Иван Ильич противился и отрицал эту странную, диковинную, чуждую ему мысль, будто вся его жизнь была неправильной. Но совесть неумолимо ставила его перед необходимостью без всякого самооправдания осознать греховность собственной сознательной жизни. Совесть старалась выбить основной оплот греха — гордость, и та была растоптана страданиями тела и терзаниями души.
«Зачем эти муки?» — снова и снова вопрошал Иван Ильич.
«А так, ни за чем», — отвечал голос, давая, как нам кажется, яснее уразуметь, что при бессмысленности жизни бессмыслен и вопрос о смысле страдания. Но бессмысленность страданий и смерти непереносима, ибо лишает смысла всю предшествующую жизнь.
Ивану Ильичу словно подсказывали: «За что?» — увязано с вопросом: «Что я сделал?». А это имеет оборотную сторону, которая ещё в тени и на которую надо обратить внимание: «Что я не сделал?» — другими словами, «какое добро я не сотворил?», «чего не сделал для своего спасения?» и, следовательно, «что должен успеть сделать?». Бог как бы нацеливал страдальца выяснять причины своей беды не ради самих причин, а ради того, чтобы попытаться успеть в оставшееся время задуматься о главном, приблизиться к истине.
Хотя Толстой прямо этого и не говорит, но, думается, именно так голос совести трансформирует бесплодный тупиковый вопрос: «За что?» — в плодотворный и судьбоносный: «Для чего?». Этим меняется сам стиль мышления и открывается возможность покаяния. Слово «покаяние», напомним, переводится с греческого языка буквально как перемена ума, приводящая к нравственной переоценке ценностей и изменению жизненной позиции.
На наш взгляд, за всем этим стоит глубочайший по содержанию вопрос: «Да, ты мог до сих пор прожить без Бога, но как ты прожил и как без Бога ты будешь умирать?». Смысл, удовлетворяющий критериям совести, способен дать только Бог. Необходимость присутствия Господа в своей жизни Иван Ильич открывал по мере усиления болезни и по мере осознания того, что где нет Бога, там зло, там нет жизни и, значит, есть смерть.
Вот начало подлинной переоценки ценностей: материальные ценности, неоправданно возвеличенные прежде, уступают своё первенство ценностям духовным, уходят на второй план. И тогда то, что неверующими светскими людьми считается благом, тут же ставится на своё настоящее место. «Ибо, что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк. 16, 15), — эти слова Христа, обличающие фарисеев, теперь звучат в душе как кровно выстраданные и потому свои собственные.
Жена Ивана Ильича, видя неминуемую и, по сути, нехристианскую кончину супруга, предложила ему исповедаться и причаститься. Обратим внимание на аргументы, за которыми скрывается маловерие и отчаяние: «Это не может повредить, но часто помогает. Что же, это ничего. И здоровые часто…»
После принятия Таинств, подчёркивает Толстой, больной смягчился, почувствовал облегчение от душевных сомнений и вследствие этого от телесных страданий. На Ивана Ильича «нашла минута надежды», вернулось желание жить.
Преддверие кончины
Но вскоре он фактически перечеркнул своё покаяние. Толстой не проясняет психологический механизм отпадения от, казалось бы, только что обретённого в Причастии Бога. Не исключено, что на этом очень важном и ответственном моменте писатель не акцентирует внимание намеренно, поскольку сам не является православным человеком. Иначе под тем же углом зрения ему пришлось бы рассматривать себя и собственное отношение к Церкви Христовой.
Однако, анализируя мысли героя повести, мы понимаем: он захотел жить, как прежде; снова начал искать спасение в самообмане, в иллюзорной вере, что ему просто может повезти и он выздоровеет. Облегчение он понял как шанс для самооправдания своей греховной жизни, и что впредь можно обойтись без нравственных усилий. Скорее всего, Иван Ильич решил, что ему просто показался, померещился весь столь ужасный для него диалог с совестью, и он отрёкся от него. По сути, это было негласное отречение от Бога.
Новый грех — ложь и ненависть, совершённые мысленно, — поверг больного в ужасное преддверие смерти. «Ибо, если мы, — предостерегает апостол Павел, — получивши познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников» (Евр. 10, 26–27). Тотчас начался крик души, не умолкавший три последних дня его жизни. Душа не могла «непостыдно и мирно» разлучиться с телом, и для неё, по выражению Толстого, уже «не было времени».
С духовной точки зрения это феномен «сокращения времени». Больной как бы уже находится в вечности, предвкушая не вечную жизнь, а вечное осуждение. Он бьётся, будто жертва в руках палача, зная, что обречён. Иван Ильич мучается: признание жизни, хорошо прожитой, мешает ему пролезть в «чёрную дыру».
Наверное, Толстой описывает клиническую смерть, когда человек действительно может чувствовать и осознавать свой уход из этого мира. И тогда, по рассказам многих людей, переживших такое состояние, видится туннель и свет в конце него…
«Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, ещё сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то». Характерно, что Толстой не именует, чья это сила, и, соответственно, не прослеживает духовный механизм покаяния, который приводит ко Христу и о котором свидетельствуют святые отцы. Для православного же человека совершенно очевидно, что это действие благодати Божией. Она прогнала мрак отчаяния и призвала принести достойные плоды покаяния (см. Мф. 3, 8). Господь просто из милосердия, без усилий со стороны Ивана Ильича, дал ему Свою благодать.
«Да, всё было не то, — честно признал умирающий, — но это ничего. Можно, можно сделать “то”».
«Единое на потребу»
Попробуем проанализировать данный вопрос. Очевидно, Ивану Ильичу помог сформулировать его Сам Господь, не желающий смерти грешника. За этим вопросом слышится: «Что сейчас, немедленно, в твоём нынешнем состоянии ты можешь сделать доброго?», «Какое доброе дело способно перетянуть чашу совершённого тобой зла и вернуть смысл твоей жизни?».
Промысл Божий выводит Ивана Ильича из замкнутого круга бытия, в котором тот жил эгоистично, исключительно ради себя, к бытию с Богом и другими людьми. Внутреннее «я», разбуженное и потрясённое страданием, разрывает окостеневшую скорлупу грехов. «Потерявший» себя человек, подменивший подлинную жизнь фальшивками и уродливыми внешними муляжами, находит себя. Он прорывается через непреодолимую пропасть между собой и своими близкими. Он вдруг начинает постигать страдания окружающих, которые терзаются из-за него, сострадая его мучениям.
Добрыми делами оказались осознание своих грехов, слёзы раскаяния, просьба о прощении и милосердие, которое Иван Ильич неожиданно проявил к своим родным. Ему, вероятно, вообще впервые «стало жалко их» и захотелось «сделать, чтобы им не было больно».
Читая эти строки, мы вспоминаем, что именно проверка на милосердие предстоит на последнем, двадцатом, мытарстве после смерти. Даже если удастся благополучно миновать предыдущие девятнадцать, жестокосердие грешника задержит его на двадцатом и воспрепятствует входу в райские врата. Милосердие — критерий человечности, причастности и сродности Богу: «Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд» (Лк. 6, 36).
Дела милосердия и покаяния, совершённые Иваном Ильичом перед смертью, — не случайные и не механические процедуры, не автоматические (бессознательные) действия или скоропалительные решения от испуга. Всё значительно сложнее, неизмеримо глубже. Покаянные слова и мысли Ивана Ильича были подлинными делами покаяния, ибо свидетельствовали о нравственном перевороте, о перерождении его души. Наверное, эти дела покаяния стали бы образцом всего поведения Ивана Ильича, если бы он выжил. Думается, впредь он мыслил и поступал бы точно так же, с покаянием и милосердием, если бы Господь не взял его душу с земли.
В подтверждение сказанного процитируем святителя Иоанна Златоуста. В Пасхальном приветствии он учит, что «Господь и намерения целует», то есть приемлет добрые мотивы сердечные и по ним принимает самого человека. Не случайно великий проповедник приурочивает своё поучение ко дню Пасхи (в переводе на русский язык — «переход»). И хотя пути Господни неисповедимы, хочется верить, что для Ивана Ильича последний день стал Пасхой — переходом от духовной смерти к воскресению.
И, видимо, коренное изменение в мотивации явилось критерием того, что Иван Ильич готов идти, готов к переходу в иной мир. Там, в ином мире, он оказался бы сродным и близким Богу и потому помилованным. «Блаженны милостивые, — заповедует Христос, — ибо они помилованы будут» (Мф. 5, 7). Подлинно, только милосердие способно духовно устоять перед лицом смерти!
Вместо смерти
Иван Ильич искал свой прежний привычный страх смерти и не находил его: «Страха никакого не было, потому что и смерти не было». Почему же не было? Неизбежность смерти не пугает того, у кого чиста совесть, кто покаялся и обрёл Бога. Такой человек в состоянии смотреть смерти в лицо.
Теперь вместо смерти были радость и свет — надеемся, Тот Свет, Который «просвещает всякого человека, грядущего в мир» (ср. Ин. 1, 9) и, добавим, грядущего из мира сего к Богу. Именно любовь, проявившаяся в жалости и сострадании, устремляет душу к свету и побеждает страх смерти.
Для Ивана Ильича, подчёркивает Толстой, всё это произошло в один миг, и значение этого мгновения уже не изменялось. А для окружающих, но не для самого больного (!) агония продолжалась ещё два часа. В груди его всё клокотало, измождённое тело вздрагивало, билось, хрипело.
И когда кто-то из присутствующих сказал: «Кончено», — Иван Ильич услышал эти слова, но отнёс их не к своей душе, а к своей смерти. «Кончена смерть, — сказал он себе. — Её нет больше».
При размышлении о последних словах человека, обретшего Бога, приходят на память пророчества ветхозаветных праведников Исаии и Осии: «Поглощена будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех лиц» (Ис. 25, 8); «От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» (Ос. 13, 14).
Не потому ли лицо умершего Ивана Ильича было красивее, а главное — значительнее, нежели при его жизни? На лице выражалось то, что самое нужное «сделано, и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был ещё упрек или напоминание живым».
Интересно соотнести данную ремарку писателя с отрывком из молитвенного дневника сербского богослова-подвижника, архимандрита Иустина (Поповича) (XX в.). Речь идёт о кончине праведника: «Видел я мертвеца — какая красота на лице! Видимо, душа оставила свой богообразный лик на лице покойника, чтобы при воскресении узнать своё телесное орудие. Мёртвое лицо — учебник экспериментальной психологии (курсив — К. З.). Тело совершенно владело душой; через каждую пору и каждый атом душа высвободилась из тела и утонула в таинстве метафизического».
Воистину, повторим вслед за апостолом Павлом, «если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (2 Кор. 4, 16).
Итак, какой же духовный смысл имела болезнь Ивана Ильича? Толстой не делает богословского резюме своего произведения. Однако посмотрим и суммируем историю смерти героя его повести с позиций святоотеческого опыта осмысления болезни, жизни и смерти. Мы видим, что писатель иллюстрирует те узловые моменты, которые за много столетий до него выделили святые отцы. Для Ивана Ильича болезнь явилась сразу и судьбоносной ситуацией, и импульсом для переоценки ценностей, и почвой для покаяния, и стимулом духовного роста.
Болезнь была послана Промыслом Божиим в качестве горького, но полезного лекарства. Без неё Иван Ильич вряд ли (в любом случае это не очевидно) стал бы личностью в духовном значении слова. В свои последние минуты он буквально перерос себя, поднялся над собой и над трагичностью ситуации. С помощью Божией борясь против греха, прежде всего самолюбия и гордыни, он обрёл истинный смысл своей жизни и подлинное человеческое достоинство. Смысл был внесён, казалось бы, в окончательно потерянную жизнь.