20:46 21.12.2020СЛОВО И ОБРАЗБИБЛЕЙСКИЙ СЮЖЕТ О ДАВИДЕ И ГОЛИАФЕ С АКЦЕНТОМ
Юлия РОСТОВЦЕВА, кандидат филологических наук
Какой из ветхозаветных персонажей нам ближе всего? Чей образ сросся с нашей духовной жизнью: её покаянным воплем и богодарованной радостью? Чьё славословие, чей радостотворный плач, облечённые в слова псалмов стали сродни нашим собственным? Это, безусловно, царь и пророк Давид. Псалмопевец прожил долгую жизнь, был помазан на царство, порабощён грехом и обличаем в нём пророком Нафаном, гоним Саулом… Однако среди библейских сюжетов, так или иначе связанных с этим ветхозаветным персонажем, в русской литературе наибольшую известность получил сюжет об его единоборстве с Голиафом. А. С. Грибоедов, В. К. Кюхельбекер, А. С. Хомяков, Л. А. Мей, В. Я. Брюсов — вот неполный перечень имён, посвятивших свои строки этому историческому эпизоду. Отчего так? Можно ли сказать, что для русской культуры юный Давид — поборник грозного исполина — стал воплощением каких-то близких и очень дорогих народу идей? И почему триумф простого пастуха над гигантом-филистимлянином не нашёл такого отклика в зарубежной словесности?
Сюжет нашёл широкое отражение в мировой словесности. Между тем оценки победоносного сражения в западной и отечественной литературе значительно разнятся. Можно отметить, что иностранного автора больше занимает сюжетная, если угодно, техническая сторона вопроса: то, как ловкач и хитрец Давид одолел такого верзилу и гиганта. Таким образом, описание сражения из плоскости сакральной и духовной переносится в плоскость физическую, человеческую. Как следствие, хвала воздаётся уже не Божественной премудрости и людской добродетели, а только телесным и умственным достоинствам одного участника поединка перед другим. Для этой цели зарубежные романисты не скупятся на «исторические» подробности, которые, к слову, не находят своего подтверждения в Писании. Так, французский романист Жеральд Мессадье, почитаемый в Европе как известный религиовед, вводит сцену предварительной тренировки Давида перед боем. Некто из приближённых Саула вонзает копьё в землю и укрепляет на нём свой шлем на расстоянии ста шагов от юного ратоборца, который, прицелившись, попадает пращой в самую цель. В предшествующем сражению диалоге с царём младший из сыновей Иессея, демонстрируя свою смекалку, замечает, что если Голиафа не поразит камень средней величины, то его поразит булыжник. В ответ правитель просто предлагает Давиду доспехи и копьё. Тем самым полностью упраздняется содержащийся в Библии провиденциальный смысл, согласно которому и воин-отрок, и царь Саул возлагают своё упование не на ловкость и человеческую сноровку, а на Бога. «И рече Давид: «Гоcподь, иже изъят мя от руки львовы, и от руки медведицы, той измет мя от руки иноплеменника сего необрезаннаго». И рече Саул к Давиду: «Иди, и да будет Гоcподь с тобою»». (1 Цар. 17, 37). Редукция сакральных мотивов в сюжете о битве помазанника Божьего с Голиафом в европейской литературе сопровождается и откровенным глумлением над богодарованностью этой победы. Так, в сочинении немецкого писателя Стефана Геймса «Книга царя Давида» довольно иронически осмысляются ветхозаветные строки о возложении юнейшим из сыновей старейшины Вифлеема всего своего упования на Творца: «Давид уверяет царя, будто собственноручно убивал льва и медведя, а на худой конец ему, дескать, поможет Господь Бог».
Ещё более травестируется поединок в американской прозе. В романе Джозефа Хеллера с сакраментальным названием «Видит Бог», написанном от лица самого царя и псалмопевца, причина победы и вовсе окрашена в цвета меркантильности и цинизма. Давид водружается на брань с исполином, подстрекаемый теми благами, которыми одарит Саул победителя-гиганта. «Что сделает царь тому <…> кто сразится с этим филистимлянином и убьёт его?», — озадачивает юный пастух своих старших братьев. Ни намёка на ревность пророка о правде Божией, на упоминаемую в Библии его скорбь о поношении сынов израилевых. Триумф в битве с филистимлянским великаном приписывается исключительно сноровке Давида: «Я проводил целые утра и вечера, упражняясь с пращой, чтобы хоть как-то убить время. Я-то знал, что я хорош. Знал, что я дерзок. Знал, что отважен. И в тот день, при встрече с Голиафом, я знал, что, если мне удастся подобраться <…> на двадцать пять шагов, я сумею всадить ему в горло камень размером со свиную голяшку, летящий со скоростью достаточной, чтобы пробить это горло до самого затылка и прикончить его обладателя». Менее маргинально и сниженно, но всё же по-человечески очень объяснимо одоление непобедимого филистимлянина преподносится в недавнем романе Роберта Пински «Жизнь Давида». Американский писатель, более известный как автор стихов и литературный критик, неоднократно цитируя Писание в произведении о легендарном библейском герое, всё же не находит места для сакрального объяснения причин его победы над грозным гигантом: «Как камень, вошедший в лоб, гротескно делает буквальным превосходство более высокого ума над низшим, так и обезглавливание Голиафа его собственным мечом подчёркивает способность Давида воспользоваться всем, что попадает ему в руки, в том числе возможными достоинствами противника».
Как следствие, описывающие сакраментальный поединок зарубежные авторы, как правило, упраздняют тему Божественного вмешательства в исход битвы. Ниспровергается причина боя — борьба за славу Божию; развенчивается причина победы — торжество высшей правды. И это не случайно. Ведь триумф юного, хрупкого телом и уповающего на Господа Давида — это триумф смиренной веры в Творца. Поверить и проникнуться в богодарованность победы отрока-пастуха над воином-исполином может только тот, кто сам обладает богатством веры. Сомневаться в провиденциальности исхода боя может лишь скрытый богопротивник и гонитель. Поэтому так симптоматичны попытки снизить духовный смысл единоборства в зарубежной литературе, стремление приписать Небесную славу человеческой сноровке; сделать из Давида доблестного воина, подобно средневековым рыцарям — героям плутовских романов.
К сожалению, присущая Западу десакрализация описанного в Библии сражения помазанника Божьего и Его хулителя силится сегодня проникнуть и в Россию. В 1999 году на русском языке издаётся роман американского журналиста Джерри М. Лендея «Давид» (серия «Исторические силуэты»), совсем недавно, в 2018-м, публикуется русский перевод произведения о царе и пророке жительницы Соединённых Штатов Гледис Шмитт. Оба автора озвучивают мысль о неправдоподобии означенного поединка. Но обращает на себя внимание не это. И в том, и в другом случае идея баснословности истории об единоборстве Давида и Голиафа вынесена русскоязычным издателем в аннотацию книги (!). Как наиболее значимая, она предваряет основной текст. Издание романа Гледис Шмитт даже сопровождается тематической обложкой, на которой изображена картина Тициана «Давид и Голиаф», что ещё более заостряет внимание читателя на сенсационном «факте» надуманности библейского эпизода.
«…Знаменитой схватки с Голиафом, скорее всего, не было», — заявляет публикатор сочинения Лендея. «Действительно ли он (псалмопевец. — Ю. Р.) поборол Голиафа или всего лишь сочинил об этом песню?», — вторит ему издатель романа Шмитт. Так скрытые гонители веры в настоящий момент стремятся или развенчать духовный смысл описанного в Ветхом Завете сражения, или заявить, что этого сражения не существовало в истории, тем самым представляя пророка и псалмопевца обыкновенным выдумщиком и лжецом.
Между тем для отечественной словесности поборник ужасающего филистимлянина всегда был «духом Божим осенённый» (А. С. Хомяков). Именно поэтому сюжет об одолении им Голиафа воспринимался как история о торжестве добродетели над пороком. В отличие от европейских писателей, русские воспеватели Давидовой победы не делают акцент на его телесной крепости. «Я меньше братьев был, о Боже», — пишет от лица своего лирического героя Мей. «Меж братьями я меньший был», — вторит ему спустя более чем полвека поэт-символист Брюсов. Такой художественный выбор не случаен. Он подчинён идее продемонстрировать смирение юнейшего из сыновей Иессеевых, о чём явственно свидетельствуют строки из стихотворения «Давид» всем известного автора «Горя от ума»:
Что ж сии
Велики братии мои?
Кичливы крепостью телесной!
Но в них дух Божий, Бога Сил,
Господень дух не препочил!
Так хрупкость тела и духовная нищета юного пастуха противопоставляются высокомерной силе его сородичей. Тема смирения пастуха-отрока получает своё дальнейшее развитие в поэтических вариациях Кюхельбекера и Мея, которые в качестве антипода юнейшего из сыновей старейшины Вифлеема выводят образ гордого Голиафа, подчёркивая тем самым добродетель первого.
Но Тот, Который от свирепых львов
Не раз являл мне дивное спасенье,
Предаст мне гордость Хамовых сынов;
С Исраиля сниму я поношенье.
Когда ж Израиля на бой
Иноплеменник горделивый
Позвал — и я на злую речь
Пошёл к врагу стопою верной.
Вместе с тем «русский» Давид отличается не только смирением — он богогласник, автор духовных песен. Знаменательно, насколько богатый смысл отечественные литераторы вкладывают в лаконичный псаломский стих: «Руце мои сотвористе орган, и персты мои составиша псалтирь» (Пс. 151, 2). В действительности о духовном содержании этих песен мы получаем удостоверение благодаря одному только слову с сакральной семантикой: «Псалтирь». Но под пером Грибоедова указанное слово обретает свою принадлежность:
И се! внезапно Богу Сил
Орган мои создали руки,
Псалтырь устроили персты.
Ещё более обогащены и украшены данные библейские строки в произведении Мея «Псалом Давида на единоборство с Голиафом», в котором звучит тема отроческого славословия:
Но руки отрока тогда
Псалтирь священную сложили,
Персты настроили её
И имя присное твоё
На вещих струнах восхвалили.
Поэтический образ Мея в данном случае необычайно близок агиографическому, который воссоздал святитель Димитрий Ростовский, писавший о богодухновенном певце так: «Непрестанно пребывая в богомыслии, отрок, бряцая на струнах, воспевал премудрость и благость Отца Небесного, являемые во всём создании Божием и в жизни человеческой».
Смирение и любовь к Богу — вот те силы, которые побеждают в неравном бою согласно стихотворцам: Грибоедову, Кюхельбекеру, Мею, Брюсову. Но поистине полно, пожалуй, национальное осмысление победы Давида над Голиафом отразилось в сочинении русского богослова, философа, историка и публициста, основателя теории славянофильства — «раннего церковного, христианского славянофильства», по замечанию прот. Александра Меня, — А. С. Хомякова. В центре его стихотворения «Давид» — мотив безыскусности оружия, использованного в легендарной битве:
Певец-пастух на подвиг ратный
Не брал ни тяжкого меча,
Ни шлема, ни брони булатной,
Ни лат с Саулова плеча.
Всем этим военным хитростям поэт противопоставляет «кремень простой», который юный пастух находит в поле. При этом подчёркивается, что ратоборец избирает приспособление для боя по божественному наитию — «духом Божим осенённый». Таким образом, успех поединка почти всецело переносится в область Божественного, принадлежа Провидению, а не человеческим достоинствам. Между тем не умаляется значение и самого воителя. В поэтической вариации Хомякова юный пастух предстаёт ревнителем «правды Божией», примеру которого мыслитель предлагает последовать каждому из нас.
И ты — когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых —
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Доспех Саула ей окова,
Саулов тягостен шелом:
Её оружье — Божье слово,
А Божье слово — Божий гром!
Так лирический герой Хомякова кроме безыскусного камня вооружается словом Божиим. Напомним это слово: «И рече Давид иноплеменнику: ты идеши на мя с мечем и с копием и щитом, аз же иду на тя во имя Гоcпода Бога Саваофа» (1 Цар. 17, 45). Думается, что именно благодаря этой ревности о Божественной правде и всецелому упованию на Творца победитель Голиафа стал особенно близок и дорог нашему народу. Не случайно сходную речь, сославшись на знаменитого автора богодухновенных псалмов, в 1240 году перед битвой со шведами произнёс прославленный русский святой, великий князь Александр Невский: «Братья! Не в силе Бог, а в правде! Вспомним слова псалмопевца: «Сии в оружии, и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовём»…»
Вместе с тем поборник грозного Голиафа не только триумфальный победитель — он наш обличитель. До сей поры он обличает каждого из нас. Ведь главным залогом успеха в упомянутом неравном сражении было не что-нибудь, а сердце будущего царя Израильского: «И рече Гоcподь Самуилу: не зри на лице его, ниже на возраст величества его <…> понеже не тако зрит человек, яко зрит Бог: яко человек зрит на лице, Бог же зрит на сердце» (1 Цар. 16, 7). Святое Евангелие свидетельствует: «Блаженни чиcтии сердцем, яко тии Бога узрят» (Мф. 5, 8). А пророк Давид сердечными очами видел Господа рядом с собой всегда: «Предзрех Гоcпода предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся», — вспоминает он историю своей жизни в псалме 15-м (Пс. 15, 8–9). Русскими поэтами эта истина была глубоко осмыслена, воспринята и примерена на легендарный исторический сюжет. Так, автор эпического стихотворения о сокрушителе гордого исполина Кюхельбекер поставляет «молитву сердца чистого» и оснащение пращи «новой тетивою» в единый контекст военных приготовлений отрока-пастуха перед роковой битвой. Отчего же западный мир делает из помазанника Божия проныру и ловкача, а то и вовсе отказывает ему в одолении Голиафа?
Условием всякой победы, материальной и духовной, учит нас данное библейское повествование, является чистота сердечных устремлений. До сей поры смысл этот не вмещается в некоторых людей, становится чужд самосознанию отдельных народов. Но если мы сердцем ищем Господа, то никогда не усомнимся в том, что боголюбивый Давид совершил чудесную победу.