15:21 15.12.2020Я и мой народПротоиерей Владислав Свешников
В конце XX — начале XXI века появились (по крайней мере, в России) целые общественные слои, приверженцы которых совершенно разучились, перестали соотносить своё личное бытие с бытием народным.
Такое положение ненормально, что показывает и духовная логика, и духовный опыт. Оно ненормально хотя бы потому, что сама жизнь взывает ко всечеловеческому единению, прежде всего — к единению с наиболее близкими людьми, какими должны были бы оказываться собратья из своего народа, с которым жизнь и судьба органично связаны.
Для этого имеются вполне реалистические и живые основания: общность исторических судеб, накладывающая несмываемый отпечаток (даже когда он не вполне осознаётся или даже вполне не осознается конкретным лицом), географическое пространство, которое порою очень остро ощущается (малая и большая родина), язык (при всех его исторических и культурных различиях), некоторые психологические особенности, по которым «я» часто с глубокой силой идентифицирует себя как личность, принадлежащую народу.
Впрочем, и во все времена, и во всех народах более или менее выпуклая взаимозависимость личной и народной судьбы всегда могла усматриваться, хотя порою отмечались и заметные различия, в зависимости, например, от общественного слоя и идеологической интерпретации, что сказывалось и на имущественном положении. Так, известно, что в Советском Союзе коммунисты в среднем жили материально значительно лучше, чем беспартийные.
Но, при всех различиях, люди одного народа и одного времени, даже находясь во враждебных идеологических лагерях, трагически идентифицировали своих противников как заблуждающихся, но всё же братьев. Такое соотношение и ощущение судьбы народа и личной судьбы особенно обостряется, когда люди принадлежат ещё и к одному слою. Нищие русские бомжи конца XX века, видно, куда лучше чувствуют своё странное единство и взаимопонимание в своей среде, чем, например, между собою и фарисеями начала новой эры. И всё-таки в одном и том же народе создаётся некоторое единство и сродство, позволяющее лично переживать и радость, и народную беду, находясь и по внутреннему состоянию, и по жизни там, «где мой народ, к несчастью, был». Правда, в те времена, когда в мире и в стране возрастает индивидуалистическое самоощущение, переживание народного единства сказывается бесконечно слабее.
Единство жизненного бытия личности и народа более всего выражается и вполне конкретно переживается с особенной силой в единстве народной и личной судьбы в эпохи исторических разломов людьми с остро развитым народным чувством: писателями, философами и просто людьми соответствующего, направленного к высшей правде мировоззренческого сознания. И дело не только в том очевидном факте конкретной исторической содержательности жизни народа, которая может почти не выявиться лишь в таких ситуациях, когда, например, человек уходит в глубокий затвор монашеского типа, скрываясь от истории. Но что говорить о таких экзотических ситуациях, особенно в новейшей истории?
Встречаются и гораздо более тривиальные формы и типы несоотносимости личной и народной жизни, если проявляется значимый по мертвящей тяжеловесности слой исторического бытия, например русский большевик первой половины XX века.
Впрочем, и отдельные слои, и личности — и разрушительные, и саморазрушающиеся — неизбежно соотносимы (хотя бы отрицательно) с народным бытием и сознанием. В конечном счёте и жизнь народа на любом историческом участке складывается из суммы многих жизней, составляющих народ; и напротив, сложное и целостное народное бытие во многих своих выявлениях составляет содержание жизни индивидуального человека, но самим человеком это может осознаваться как отвлечённый, малоинтересный, не подлежащий обдумыванию факт; поверхностно — исключительно на событийно-ситуационном материале; как материал для житейского осмысления с последующими практическими выводами; а также на ложных мировоззренческих основаниях, а потому в русле искажённых интерпретаций; наконец, в мировоззренческой глубокой связи и единстве с проходящими через всю «личную историю» особенностями конкретного национально-исторического развития.
В этом последнем случае всё, что происходит с отечеством и его народом, переживается лично как «своё» (его радости — мои радости, его беды — мои беды). Тогда человек проживает жизнь народную как содержание личной жизни, а личную жизнь — как часть, входящую в полноту народной жизни.
Жизненная соотнесённость человека и народа особенно понятна, когда речь идёт о таком слабо выявляемом качестве народной жизни, которое можно назвать национальной психологией. Национальная психология почти не поддаётся точным и окончательным определениям, но всё же она вполне предметно ощущается, а людьми философского строя сознания и конструктивно описывается. Правда, эти описания по неизбежности должны иметь статистически-схематический характер, оживляемый лишь сердечным чувством и даром слова тех, кто берётся за такие описания (например, Н. О. Лосский — «Характер русского народа»).
Гораздо выше таких статистических схем духовно-художественные прозрения национальных гениев (в России — Гоголь, Пушкин, Достоевский, Шмелёв, Ильин, Тихомиров и др.).
Вчитываясь в эти прозрения, душа благодарного читателя определяет в них своё, родное, народное, гораздо большее, чем простая психология. В них видны и высокие дары народной души, и постоянные, порою нелепые, а порою болезненно-разрушительные ошибки. Этим гениям удаётся дознать и важнейшие задания народу свыше, и пути их исполнения, и типовые препятствия на дороге верных свершений, и необходимые преодоления собственных (народных) несовершенств. В частности же раскрывается и то, что было названо национальной психологией.
В этом отношении можно иметь в виду даже и некоторые особенности темперамента. Так, едва ли кто спутает темпераменты среднестатистических эстонца и чеченца. Но гораздо важнее те психологические особенности, в которых просматривается нравственное содержание (также и в приведённых примерах темперамента можно усмотреть в одном случае склонность ко греху гнева, в другом — ко греху безразличия).
Описывая русскую национальную психологию, нельзя не отметить, например, многими и отмечавшуюся склонность к самоуничижению, которая, как и любое психологическое содержание, может раскрываться двойственно: в одних случаях как глубокое творческое покаяние, в других — как надутый и болезненный комплекс неполноценности.
В ещё большей степени это можно сказать о том содержании национальной жизни, которое в нормальном качестве выявляется как склонность к единению народа, и тогда это становится выдающимся фактором духовного содержания, но в других случаях оказывается страшной и разрушительной карикатурой, как, например, колхозы, стремящиеся нивелировать и уничтожить значение личности. (В государственном масштабе в этом отношении проявились как два самых ярких образца германский фашизм и советская власть.)
Но даже в извращённо-карикатурном качестве стремление к единению говорит о самом высоком содержании человеческой жизни — о любви, потому что на деле, реально лишь любовь соединяет и семьи, и человеческие общества любого типа и устройства, включая народ.
Именно в народной жизни это единение может приобретать духовно-религиозный смысл — в виде так называемой соборности (с большой силой, искажённой в русском национализме конца XX века).
Смысл соборности не просто в готовности к единению ради какой-либо «высшей идеи», ибо «высшей идеей» может быть признано всё что угодно, но только в русле религиозно-церковного сознания. Это религиозно-церковное единство выявляется христианским сознанием в живом бытии Церкви как «Тела Христова», глава которой — Сам Христос. Таким образом, здесь имеет быть высшее из возможных единств — единство личностей и Личности. Соборность есть народное единство в любви Христовой, стремящееся к общему мировоззренческому переживанию, основанному на единой вере, к общему национально-историческому ощущению, общему пониманию своего места, своей судьбы в истории, среди других народов, к общей готовности исполнить своё предназначение, свою миссию, ниспосланную ему свыше.
Такая соборность конкретно переживается в чувстве любви к своему народу. Само по себе такое чувство вполне органично, естественно, хотя по существу ничего не добавляет к духовному устроению человека. Это чувство тёплое, радостное, порою возбуждающее к деятельности. Любовь видит в каждом своём соотечественнике человека близкого и родного, что особенно остро замечается на чужбине, возбуждает желание помочь ему всегда, но преимущественно — когда он находится в трудном жизненном положении.
Такая любовь, будучи переживанием простым, не вынуждает, если нет экзотических обстоятельств, к ненависти к другим народам, но в целом — к доброжелательному и спокойному отношению с возможным оттенком безразличия (разумеется, речь идёт о целых народах, а не о конкретных людях — здесь гамма переживаний бесконечна). Любовь к своему народу чаще всего параллельна любви к своей родине, отечеству как духовно-географическому пространству, связанному с исторической жизнью отцов, рода, народа.
Эта любовь, как и всякая любовь, в некотором отношении вполне иррациональна и не может найти точного выражения ни в описательных, ни тем более в формулировочных словах. К сожалению, довольно многие люди как бы лишены такого органа, который ответствен за способность любить. Но у людей не слишком искажённого духа эта готовность и реальность любить и сердечна, и сознательна. Эта любовь прирождена духу. И родная природа, и родная история, и родные гении: художники, философы и богословы, с большой силой выразившие красоту национального духа; и родные песни, и родные лица, и родные города и сёла — всё вызывает тёплое чувство соотнесения — любовь.
Эта любовь порою принимает искаженно-кликушеский (шапкозакидательство) или истерически-самоуничижительный (комплекс неполноценности) характер, но в своём неискажённом переживании она, с одной стороны, отвергает все безобразные стороны национального устройства, постоянные или временные, а с другой — стремится осознать, усвоить, принять, активнее осуществить и творчески воссоздать всё лучшее, что есть в подлинной жизни, преодолевая все внутренние и внешние препятствия.