21:31 30.04.2020ВАВИЛОНЧьё тело и чьё дело?Галина Иванкина
«Моё тело — моё дело!» — написано крупными буквицами на самодельном плакатике. Девушка с помятым лицом и кривой ухмылкой являет «обывателям» свой выстраданный манифест. Короткие пальчики цепко держат лист ватмана. Неформалка с фиолетовой чёлкой ждёт гневную реакцию.
Её подружка и соратница, замотанная в какую-то блёклую тряпицу с бахромой, накатала разноцветную фразу: «Нам нужен мёртвый патриархат!» — то есть уже и похоронить решили. Это с виду они неловкие и безобидные, а в глазах — звериная жестокость. Бледная фемина с ярко подведёнными, практически чёрными губами вцепилась в листок с лозунгом: «Нет репродуктивному насилию!».
Молоденькая студентка в громоздких очках, этакая тоненькая былинка, разражается трамвайной бранью в адрес мужчины, пытающегося защитить патриархально-традиционную позицию. Поодаль ещё какие-то любительницы промискуитета без обязательств. Они расхристанны, яростны и агрессивны. Верещат. Готовы кинуться. Они — это участницы фем-пикета в Санкт-Петербурге. Они называют себя разумными и деятельными, а не свиноматками и рабынями. Не мамочками, но — любовницами.
Заглядываю в интернет-сообщество радикальных феминисток. Всё те же злобные словеса и ругательства. Девочке Оле 19 лет, она позиционирует себя как «гражданку мира», учится за деньги в некоем вузе с международными контактами (о, как же без этого?), сочиняет стихи о том, что кошки лучше людей, и не собирается заводить семью, тем более рожать. «Нас и так много», — вызывающе ответствует милочка и даёт ссылку на высказывания Греты Тунберг, бесноватой шведской знаменитости.
Право не рожать и не выходить замуж — это нормально. Никто не вправе заставить жениться-размножаться. Сегодня многие жители мегаполисов предпочитают самодостаточное одиночество, продиктованное ритмом современного бытия. В Японии, Германии и Великобритании сделалось «модно» жить в уютном и в чём-то выгодном псевдоцеломудрии.
Юноши и девушки признаются, что никогда не испытывали полового влечения, им гораздо интереснее путешествовать или изучать иностранные языки. Это — другое. Информационная эпоха создаёт индивидуумов-одиночек. Фем-активистки, наши младые феи с плакатами: «РПЦ лезет в мою постель!» — борются не за экономическую и культурную самостоятельность — они отстаивают своё право на убийство, точнее — на аборт, который в российском законодательстве преступлением не считается. Согласно статье 105 УК РФ, убийством признаётся умышленное причинение смерти другому человеку, тогда как эмбрион не человек, но «ранняя стадия развития живого существа в яйце или в матке».
В Интернете можно увидеть ролик «Дневник нерождённого младенца», где от имени эмбриона рассказывается история краткого «бытия» девочки, которую уничтожили, потому что она не нужна, она лишняя, досадная! Этот ролик невозможно смотреть без содрогания и слёз. В финале нам показывают окровавленный трупик со сформировавшимися ручками и ножками. Только что билось сердечко, но мама и папа решили, что им не надо!
Доктора знают, что в момент аборта «человечек» испытывает адский ужас и безмолвно кричит, — есть научные доказательства этому изуверскому факту. Но это почему-то не останавливает адептов «свободного тела». Они считают себя вправе решать за уже сформировавшееся существо, жить ему или не жить. Они выучили правовую норму УК и выпаливают без запинки, что аборт не уничтожение хомо сапиенса, а удаление сгустка тканей из организма. «Запрет абортов — это фашизм!» — размашисто накалякано фломастерами. А быть убийцей не фашизм?!
«Мы в СССР такими не были!» — вздорит пожилая дама в шляпке и принимается бодренько перечислять добродетели своей эпохи. Но так ли это? Не пытаюсь остановить сей фонтан красноречия — это бессмысленно, ибо статистические отчётности не в пользу забывчиво-искренней пенсионерки. В 1920 году Советская Россия стала первой страной, где аборты разрешили на официальном уровне (замечу, что аборт, произведённый во Франции по личному желанию пациентки, случился только в 1975 году).
Легализация произошла согласно постановлению Народного комиссариата здравоохранения и Народного комиссариата юстиции от 16 ноября 1920 года «Об искусственном прерывании беременности». Там имелось множество оговорок, и в этот правовой акт постоянно вносились правки. То круг лиц ограничивали жертвами изнасилований и тяжёлых жизненных обстоятельств, куда входили побои и издевательства со стороны родственников, не желавших видеть бастарда в своём семействе; то аборт делали исключительно платной услугой; то запрещали производить абортирование первородящей женщине — уже выяснили, что после подобного вмешательства часто наступает бесплодие. Существовала и совсем уже диковинная причина для избавления от плода — связь с лицом не пролетарского происхождения или «врагом народа».
Врачи были просто обязаны пойти навстречу дерзновенной комсомолочке! В печати возникали парадоксальные тексты вроде «Двенадцати половых заповедей революционного пролетариата» (1924) Арона Залкинда. Автор писал: «Половое влечение к классово-враждебному, морально-противному, бесчестному объекту является таким же извращением, как и половое влечение человека к крокодилу, к орангутангу». Как не сделать аборт после общения с бывшим князем-то?!
В 1920-х годах «половой вопрос» сделался обыденной темой для комсомольско-студенческого диспута, и хотя до тотального разврата в комячейках не доходило, встречались недостойные случаи.
Вот художественный фильм «Третья Мещанская» (1927), входящий, кстати, в списки шедевров, и не лишь в России, но и в европейско-американских киноакадемиях. Главная героиня — сознательная большевичка Людмила попеременно отдаёт «телесное» предпочтение то одному, то другому кавалеру. Оба меж тем не нэпманы какие-то и не бывшие графья, окопавшиеся в воровской «малине». Володя и Николай — комсомольцы, пролетарии и хорошие парни.
На стене их общей комнаты висит портрет Будённого; ребятки готовятся к занятиям по политграмоте и вообще производят милейшее впечатление. Немудрено, что Людмила никак не может выбрать, то ли её законный супруг — Николенька, то ли его друг Володька. Оба хороши до идеальности. Результат — беременность и циничная даже по нынешним временам фраза: «Аборт — в складчину», — то есть за процедуру надо платить обоим участникам действа.
Зрителю показывают чистенький абортарий, где ждут своей участи самые разные дамы и девицы — от испуганных работниц до шикарных, завитых по моде фифочек. Но Людмила решает не убивать ребёнка (правда, неясно, от кого зачатого) и едет на поезде куда-то в даль светлую, оставляя растерянных мужчин в их комнатке на Третьей Мещанской.
Ещё одно чудовищное свидетельство эпохи — подростковая повесть «Дневник Кости Рябцева» (1927) автора-педагога Николая Огнева, где есть упоминание об аборте юной особы и обсуждение на общем собрании. «Там есть одна дивчина, Гулькина, — так она подала заявление в ячейку, чтобы ей выдали средства на аборт. (Надо спросить у Серёжки Блинова, что это за штука; это, кажется, как-то такое делают, что мужчина становится женщиной и наоборот; новое изобретение медицины; вообще как-то так устраивают, что женщина не рожает детей.) И вот когда прочитали это заявление, поднялся в зале страшный шум: кто кричит — дать, а кто — не давать».
Доктора знают, что в момент аборта «человечек» испытывает адский ужас и безмолвно кричит, — есть научные доказательства этому изуверскому факту. Но это почему-то не останавливает адептов «свободного тела». Они считают себя вправе решать за уже сформировавшееся существо, жить ему или не жить. Они выучили правовую норму УК и выпаливают без запинки, что аборт не уничтожение хомо сапиенса, а удаление сгустка тканей из организма.
Далее тут есть и «рассказ в рассказе» о том, как деревенская комсомолка Маня Гузикова, пострадав от неверности бравого ухажёра, идёт на операцию. Кто же толкает её на этот шаг? Кто ведёт к врачу своей крепкой рукой? Мудрый товарищ — комсомольский вожак, расценивший, что Маньке с «приплодом» некуда будет деться. Натуралистическое описание процесса, боль и слёзы от разрывающей муки — но никакого раскаяния.
Почему это стало возможным? Советская власть «отменила» Бога. На бытийный пьедестал был вознесён даже не человек разумный, а машина, агрегат. Известный писатель Юрий Олеша выкликал: «Я хочу задавить в себе второе «я», третье и все «я», которые выползают из прошлого. Если я не могу быть инженером стихий, то я могу быть инженером человеческого материала. Это звучит громко? Пусть. Громко я кричу: «Да здравствует реконструкция человеческого материала, всеобъемлющая инженерия нового мира!»».
Образцовый человек — это автомат, винтик. А должна ли железка плакать, если её чинят, латают или избавляют от временной поломки? Внушалось, что беременность — это обычный физиологический процесс, а её прерывание — малоприятное, но вполне естественное дело. Конечно, люди хотели оставаться людьми, а врачи старались отговаривать молоденьких дурочек от рокового шага, но что делать, если в Совдепе такая вольница?!
В середине 1930-х всё же пришлось закрутить гайки — Иосиф Сталин рассудил, что для построения социализма ему потребуется не стадо весёлых «летунов-осеменителей», а крепкая ячейка общества. Стали выходить рассказы и публицистические очерки, где семейная верность становилась аналогом верности государственной. Вырисовался образ женщины-матери и отменной хозяйки. Параллельно с этим в быт советского гражданина вернулись дореволюционные привычки и праздники, да и вкусы кардинально поменялись.
27 июня 1936 года вышло постановление ЦИК и СНК СССР «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатёж алиментов и некоторые изменения в законодательство о разводах». Согласно этому постановлению, аборты криминализировались (кроме операций по медицинским основаниям). Уголовной ответственности подлежало не только лицо, производившее аборт, но и сама пациентка. По стране прокатился вал подпольных операций, часто с летальным исходом. Из уст в уста передавались «народные средства» вроде того, что описан у Анатолия Рыбакова в нашумевшем перестроечном романе «Дети Арбата» (1987). Тем не менее юноши и девушки росли в атмосфере невинности — при Сталине запретили учения фрейдистского толка, а половой вопрос обсуждали исключительно врачи на своих закрытых совещаниях.
Особо жестоко преследовались аборты в послевоенное время, когда многие населённые пункты казались обезлюдевшими. Правда, во всей этой поддержке рождаемости виделась чисто материалистическая основа — стране нужны рабочие руки и свежая генерация! В эру «оттепели», напротив, произошло значительное послабление. На волне искоренения «тоталитарного прошлого» аборты вывели из состава Уголовного кодекса. Это было закреплено указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 ноября 1955 года. Ответственность за проведение аборта вне медицинского учреждения при этом сохранялась.
В очаровательной комедии «Девчата» (1961) нам показана не вся трагедия красивой и шальной Анфисы, с которой все лесорубы проводят вечера, но никто не женится. Почему так? Всё объяснено в одноимённой повести Бориса Бедного, опубликованной в «Роман-газете» годом раньше.
«Анфиса устало покачала головой:
— Никто не знает, тебе первой откроюсь. В общем, доигралась я: не будет у меня детей. Хоть сто лет проживу — не будет! В прошлом году аборт делала у одной знахарки, и вроде всё хорошо обошлось, а вот надо же. Выходит, и не женщина я уже, а так, пустая оболочка. Всё одно к одному ложится, здорово кто-то планирует!»
Солнечные шестидесятые, заря научного прогресса! В СССР появился новый тип личности — весёлый физик-лирик, походник и книгочей. Ему под стать была и девушка-мечта — в короткой юбочке, с небрежной стрижечкой — всё равно ветра на Селигере и Хибинах растреплют волосы! Все эти гитары-лыжи-палатки — так трепетно и романтично! Только мало кто станет вспоминать, что из этих походов «за туманом и за запахом тайги» студентки-отличницы привозили трудноразрешимые проблемы в виде незапланированных беременностей.
На Западе бушевала сексуальная революция, всюду рекламировались противозачаточные средства, позволявшие развлекаться без последствий. В нашей прессе это клеймилось позором, но чем советский-то вариант был порядочнее? Согласно статистике, число абортов в СССР неуклонно росло вплоть до середины 1960-х годов, когда достигло максимальной в истории страны отметки в 5,6 миллиона в год в РСФСР и 7 миллионов во всём Советском Союзе. Хорошенькие девочки-веточки, любившие кибернетику и цитировавшие Хемингуэя, преспокойно шли на аборт и летели дальше — в дальние края, на строительство какой-нибудь метеостанции или таёжных ЛЭП.
Падение числа абортов в 1970-х совпало с прекращением лютого богоборчества и робким возвращением к истокам. Явились писатели-деревенщики, возникла интеллигентская мода на иконы, а реставрация храмов сделалась общесоюзной задачей. Не бывает случайностей.
Очередной вал распутства и сопровождавшей его абортивной деятельности начался в середине 1980-х — в расцвет «перестройки». Транслировалась тотальная вседозволенность под заманчивой маской цивилизации, а сексуальная вакханалия захлестнула СМИ и кинематограф. Но что примечательно, в 1990–2000-х число «операций по удалению ребёнка» опять снизилось, и я более чем уверена, что это результат массового приобщения народа к Церкви, а не только появление на рынке зарубежных противозачаточных средств. Зато явилась новая напасть — ультрафеминизм, о котором я писала вначале.
В 2000-х во всём мире произошла ползучая «революция толерантности», когда человека поставили на самый высокий пьедестал и дозволили ему всё что угодно: менять биологический пол, сочетаться гомосексуальным браком, проповедовать идеи чайлдфри — под видом спасения популяции от перенаселения. Аборты — из той же серии. Захотела — сделала, никого не спросила. Более того, когда кто-либо из церковных иерархов или простых батюшек поднимает голос против кощунства, на него тут же налетает блошиная стайка юных блогеров: над «попом» начинают издеваться в статейках и ютубовских роликах. «Моё тело — моё дело!» — визжат девчонки с сероватыми личиками и бешено скачут.
А чьё дело и чьё тело у того младенца, которого выпотрошили и швырнули в холодный таз? На этот вопрос девочки и их кураторы отвечать не торопятся.