Пятница, 29 марта
Shadow

ИНОЕ ВРЕМЯ

15:06 03.10.2019СЛОВО И ОБРАЗИНОЕ ВРЕМЯ

Память — это единственный рай, откуда никто нас не может изгнать.

Жан Поль Рихтер

ЧУГУННЫЕ ЛЯГУШКИ

Чугунная лягушка

На встрече с читателями меня спросили:

— Как случилось, что вы стали писателем?

Тот из пишущих, кто сможет ответить на этот вопрос, по моему убеждению, сможет открыть и секреты вечного двигателя… У каждого, кто над этим задумывался, есть, очевидно, свой ответ. Но все ответы будут неточными. Кто-то упал с дерева, кого-то в темечко поцеловал Сам Господь Бог… Не испытав ни того, ни другого, мне остаётся только уповать на чугунных лягушек. Они сидели по кругу в фонтане нашего тульского двора, извергая тонкие серебристые струи холодной воды на лежащего в центре позеленевшего от времени огромного (так мне казалось) крокодила, готового в любой момент выпрыгнуть из водоёма и вцепиться зубами в глазеющего на него мальчугана. Мне было два с половиной года. Это первое, что я помню из моего детства. После бабушкиных сказок чугунные лягушки представлялись живыми существами. Тень, сырость и журчащие стрелы воды, которые по детской наивности я пытался взять в руки, усугубляли это ощущение. Я знал, что лягушки — заколдованные царевны, которых я должен освободить от колдовских чар жестокого крокодила и вернуть им человеческое обличье. Лягушек мне до слёз было жалко, а чугунному крокодилу, сколь я его палкой ни бил, ничего не делалось.

Так и не став взрослым, я занимаюсь этим до сих пор.

НОЖ В СТОЛЕШНИЦЕ

Нож в столешнице

Мама рассказывала… В самом начале войны немцы забросили в Тулу финских диверсантов с целью уничтожить ведущих специалистов оборонных заводов. У них были фамилии и адреса жертв, в числе которых значился и мой родитель. Застать отца дома было почти невозможно, но они точно знали, когда он приходит домой на недолгий отдых. В тот вечер отец, вернувшись с работы, взял хлебные карточки и вышел в магазин. Мама решила выкупать меня, посадила в корыто с водой. В это время в дверь вошёл человек, в руках которого мама заметила нож (очевидно, финский).

— Где муж?

— Как «где»? — мама пыталась быть спокойной. — Где и все… на фронте.

Белофинн оглядел комнату и, озлобленный, метнул нож в столешницу. Я заплакал. Финн ушёл.

В этот момент вернулся отец. Нож (так говорила мама), вонзённый в стол, всё ещё колебался. Эта дрожащая на столе рукоять преследовала маму всю её жизнь…

Не знаю, партийный отец мой верил ли в Ангела Хранителя? Но Ангел Хранитель в него верил!

ПОД МОСТОМ

В это трудно поверить. Но не верить маме, не единожды рассказывавшей мне эту историю, я не могу. Немцы наступали на Тулу. Их передовые части приближались к Ясной Поляне. Оборонные заводы эвакуировались на Урал. В первую очередь отправляли оборудование, затем — людей. Многие ещё оставались в Туле и пытались пробираться на восток собственными силами. Отец должен был уехать вместе с оборудованием, но не мог оставить город и ушёл воевать в народное ополчение (за что он потом поплатился, но это отдельная история).

мост поздней осенью

Была осень. Выпал первый снег. Наскоро погрузив в санки детей и свой невеликий скарб (главное — чугунок, единственное богатство), мама присоединилась к веренице таких же «тягловых» женщин. Снег подтаял, поэтому приходилось тащить санки почти по земле. Мама выбивалась из сил. Моя сестрёнка шла рядом с санками, но меня снять с них они не могли. Я плакал и сопротивлялся. За городом, куда они, наконец, выбрались, низко пролетали немецкие самолёты, пугая пулемётными очередями несчастных женщин.

Окончательно потеряв силы в борьбе с ненастьем и моими капризами, мама оставила осёдланные мною санки под мостом, и они с сестрёнкой продолжили свой путь, обливаясь слезами. Я орал под мостом. Метров через двести они остановились. Дальше идти сил не было. Мама пыталась вернуться за мною, но ноги её не слушались. Но и оставить ребёнка под мостом она не смогла… Каким-то чудесным образом мы всё-таки продолжили путь вместе.

Когда я рассказал эту историю Роберту Рождественскому, он сказал:

— Напиши об этом стихи. Представляешь, ты орёшь из-под моста на весь мир!

Стихов я так и не написал. Стихи никого не делают разумнее. Сколько детей орёт на весь мир из-под руин сегодняшних войн! Их никто не слышит.

ТОПОЛЬ ПАМЯТИ

В тридцатые годы в Туле хоронили моего деда по матери Сергея Дедова. Моя мама шла за гробом своего отца со сломанной тополиной веточкой в руке. Когда над могилой насыпали холмик, она воткнула эту веточку в землю. Через несколько лет здесь вырос высокий пирамидальный тополь, по которому наши родственники, которых уже нет в живых, легко находили место последнего приюта деда. Зная об этом, я в девяностые годы века прошлого пытался отыскать это место. Недалёко от храма, где шла служба (храм никогда не закрывался), я отыскал несколько могил тридцатых годов. Над одной из них во всю ширину разорванной стволом оградки стоял высоченный тополь. Ни креста, ни звезды. В кладбищенской конторе мне сказали, что все архивы сгорели во время войны, поэтому, кто там похоронен, никто не знает. Только мамина веточка тополя позволила мне склонить голову над безвестной могилой деда.

МОЙ «ВКЛАД» В ПОБЕДУ

Удивительное дело: память о войне пронизана голосом Левитана. «От Советского информбюро…» И шло перечисление количества сбитых самолётов, уничтоженных танков и артиллерийских орудий.

Колонна пленных немцев

Под окнами нашего двухэтажного дома с песнями проходили колонны пленных немцев. Не думаю, что песни им нравились, но пели они громко. Вместо сапог на их ногах были деревянные колодки. Цоканье этой обуви об округлые камни шоссейной дороги придавало песням ритм и необычное сопровождение. Рядом в потёртых кирзовых сапогах шли наши солдаты с винтовками наперевес, за ними брели худые овчарки.

Торец дома, где было окно моей комнаты, как раз выходил на эту шоссейную дорогу. Набрав полный таз снега и приготовив несколько увесистых комков, я слушал приближающуюся песню, по которой определял местонахождение моего неприятеля. Сердце моё колотилось, как у партизана, сидящего в засаде. Когда в песне были чётко различимы слова, я знал, что колонна проходит под моим окном. Наша квартира была на верхнем этаже. Я быстро, открыв форточку, прицельно бросал свою «бомбу» в колонну неприятеля с таким расчётом, чтобы не попасть в своих. Пока моя «бомба» была в полёте, я ловко закрывал форточку, отчего враги мои, поднимая головы, не могли понять, откуда на них нисходит это «возмездие». Я чувствовал своё причастие к Великой войне, хотя интуитивно понимал, что лежачих бить — дело не очень пристойное.

Помню сообщение о Победе, доносящееся из чёрной бумажной тарелки нашего репродуктора. Тогда я впервые увидел счастливых людей. До этого я не знал, что люди могут улыбаться и плакать от счастья.

ДЕЗЕРТИР С ТРУДОВОГО ФРОНТА

Отец должен был эвакуироваться вместе с заводским оборудованием в тыл, на Южный Урал. Немцы были рядом с Тулой, в толстовской Ясной Поляне. Отец вступил в народное ополчение и отправился защищать свой город. Когда стало ясно, что немцам Тулы не взять (Тулу не брал ни один недруг за всю её историю), он отправился в тыл, в город Златоуст. Поскольку он опоздал, его арестовали как дезертира с трудового фронта. Благо, что не расстреляли, а отправили в лагерь. Не в пионерский. Таких дезертиров оказалось несколько. Поскольку инженеров не хватало, их как преступников, которые недавно рисковали жизнями во благо Отечества, выпустили на свободу, если так можно было назвать каторжный труд на Златоустовском оборонном заводе.

Помню, как отец после тюрьмы появился на пороге нашего дома. Худой, небритый, с воспалёнными глазами. Он бросился к столу, на котором лежали крошки от хлеба. Мама приносила их из заводской столовой, где работала, чтобы как-то прокормить нас… Отец сгрёб крошки хлеба в ладонь и, как мне показалось, проглотил их не разжёвывая… Только после этого он обнял меня и маму…

После войны отца наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». На его груди медали я не видел. Отец никогда не надевал её.

СВЯТАЯ ЛОЖЬ

Ощущение голода было привычным. От этого я не страдал. Другого состояния, очевидно, не помнил. Когда отец, отбыв положенный ему за «дезертирство» срок, пришёл домой, прежде чем броситься в объятья матери, он сгреб со стола оставленные нами хлебные крошки и лихорадочно их проглотил. Только после этого он обнял всех нас.

Хлебные крошки на столе — это роскошь, которую мы могли себе позволить, так как мама, чтобы как-то прокормить нас с сестрой, устроилась работать в заводскую столовую, откуда она, под страхом смерти, приносила эти крошки и очистки от картошки.

Вареный лук

Война не только пулями выбивает человека из человека, но и такими вот испытаниями.

Однажды я приволок домой череп лошади, но, к моему горькому сожалению, мне объяснили, что его уже кто-то варил…

Осенью на поле подсобного хозяйства завода после уборки капусты оставались кочерыжки и зелёные листья. Мы их собирали и заготовляли на зиму. Я эти листья наотрез отказывался есть. В детском саду, куда меня отводили, были щи из такой же капусты, которые я также напрочь отвергал. Августа Владимировна, моя воспитательница, садилась со мною рядом на крохотный стул и рассказывала всяческие байки о вкусной еде, чем усыпляла мою бдительность, и я, давясь, проглатывал это зелье. Но есть варёный лук она меня так и не научила, о чём я уже взрослым с детской наивностью говорил моей матушке, когда речь заходила о каких-нибудь витаминах. Мама только улыбалась, пока однажды не поведала мне о том, что всю мою жизнь, зная моё отвращение к варёному луку, незаметно добавляла его в пищу, предварительно пропустив через мясорубку. Не видя плавающего в супе лука и не подозревая такого подвоха, я, оказывается, всё моё детство ел ненавистный мне варёный лук благодаря находчивости моей матушки. Она меня обманывала. Но это был единственный случай, когда она лгала. Святая ложь. Мои друзья удивляются, почему я мало ем. Это привычка. И боязнь варёного лука!

АЛЕКСАНДРОВСКАЯ СОПКА

Когда увидел египетскую пирамиду Хеопса, она мне показалась такой знакомой, как будто я принимал участие в погребении фараона. Чувствовалась глубинная, почти родственная связь. Странное ощущение! Понятно же, что вижу её впервые, а в прошлой жизни, насколько помнится, в Египте не был. От пирамиды веяло моим детством…

Я закрыл глаза. Пирамида меняла цвет. Она представилась мне зелёной. Такой в детстве я видел её из моего окна! Но не в окружении унылых, замученных палящим солнцем камней, а в живительной прохладе обступающих её таёжных гор. Конечно же, это гора моего детства — Александровская сопка, чёткие пирамидальные черты которой мне теперь грезились…

Александровская сопка

От дома до неё было не больше трёх километров. О расстоянии мы не задумывались — для юных всё рядом! Почти каждый день, а то и по нескольку раз на дню она нас притягивала к себе с какой-то неведомой силой, которой мы не в состоянии были противиться. Как щенки к своей кормящей матери, мы припадали к её родникам и жадно пили сладкую, хрустальную воду, звенящую меж замшелых камней. Затем, не чувствуя тяжести, по чуть заметной тропке, прыгая с одной глыбы на другую, добирались до вершины, где столетние карликовые ели, усыпанные сверкающими гроздьями шишек, дарили нам ощущение вечного праздника.

У каждого наверх была своя тропа, которую он считал наиболее удобной. Я поднимался напрямую. На моём пути лежала «на боку» небольшая скала с горизонтальной трещиной посередине. Я цеплялся за эту трещину, подтягивался и, упираясь ногами в неё же, продолжал карабкаться на вершину. Каждый раз я оказывался первым, поскольку этот «трюк» намного сокращал путь.

Однажды, уже подняв руки, чтобы вцепиться в скалу, я замер. Что-то остановило меня. Я чувствовал: кто-то сильный держит меня за плечи, не давая пошевелиться… Освободившись от этой «магии», но всё же не решившись лезть на скалу, я обошёл её. Но что-то не давало покоя, и я решил заглянуть в трещину сверху… Там, свернувшись, лежала огромная серая гадюка, глядя на меня своими масляными глазками! Что меня остановило? Не знаю! Мне стало не по себе. До сих пор я испытываю к змеям чувство омерзения… Нехорошие они!

Но это всё мелочи по сравнению с тем видом, какой открывается с вершины сопки! Ветер наполняет душу и гонит её, как парус, по гигантским вспененным волнам хребтов, которым нет конца. Не знаю, что испытал император Александр, в чью честь названо это чудо Природы, но уверен, что здесь он впервые ощутил грозное величие своей державы!

Друзья мои, заводчане, униженные «перестройкой», шутят: «Чего бы мы теперь ни строили, всё равно получается ракета!..». А я даже в древней пирамиде Хеопса увидел свою Александровскую сопку!

Это, наверное, и есть чувство Родины!

Константин СКВОРЦОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *