23:48 10.10.2017ЦЕРКОВНАЯ ЖИЗНЬВ этом мире есть любовьПантелеимон (Шатов), епископ Орехово-Зуевский
В разговоре о любви и сострадании даже с близкими людьми всё чаще замечаешь, что сами эти слова практически не звучат; при этом, пускаясь в пустую риторику, собеседник так или иначе пытается донести заключённый в них смысл. Решившись однажды прервать подобный словесный поток, я поставила вопрос ребром: «Почему ты боишься произносить слово “любовь”»? Неожиданно последовал столь же прямодушный ответ: «Потому что, как сказал один мудрец, любовь похожа на привидение: все говорят о ней, но никто её не видел…»
Увы, это печальная примета нашего времени: говорить о любви мешает не только и не столько страх перед тем, что непонятно, сколько почти брезгливая стеснительность, как правило сковывающая нас при столкновении с пошлостью. Это стало, что называется, «моветоном». Но, быть может, так происходит как раз потому, что мы перестали понимать смысл этого слова? Или нас покинула сама любовь?..
Вопросы эти рано или поздно встают перед нами со всей неотвратимостью. Но недавно мне посчастливилось побеседовать с человеком, для которого любовь, а точнее, «делание любви», не отвлечённое понятие, но сама жизнь. Наверное, поэтому так легко и безоглядно веришь листовке на двери его приёмной, спокойно утверждающей:
С председателем Синодального отдела по социальному служению и благотворительности, епископом Орехово-Зуевским ПАНТЕЛЕИМОНОМ — наша беседа.
— Владыка, мы живём в эпоху оскудения любви. Меняются представления о ценностях, и для нашего современника даже очевидные истины: что есть благо, а что — зло, не вполне очевидны. Мы уже плохо понимаем, что значит являть дела любви и милосердия. Очень часто сама милостыня воспринимаются чрезмерно утилитарно — бездумная сиюминутная копеечка, или, напротив, слишком отвлеченно с недоуменным вопрошанием: «А что я могу? Страдание неизбывно, непреодолимо», — и тому подобные реплики. Так что же значит являть дела любви, что значит благотворить? Возможно ли это в современном мире?
— Подобный вопрос в Евангелии был задан Христу. Помните, к нему подходит богатый юноша и вопрошает: «Учитель благий, что мне сотворить благого, чтобы наследовать вечную жизнь?» А Господь ему отвечает: «Что ты называешь меня благим — никто не благ, как только Бог». И вот здесь, как толкуют святые отцы, есть не только указание этому юноше, что он обращается не просто к учителю, а к Богу, но также прямой ответ на его вопрос: сотворить благое возможно только с помощью Божией, только зная о Боге. И в это благое делание обязательно включается понимание того, что страдание неизбывно, что оно неизбежно присутствует в нашей жизни. Именно поэтому, кстати, отец Иоанн (Крестьянкин) в своё время говорил нашим сёстрам милосердия, что их главная задача — научить страждущих любить свою болезнь.
При этом же благое делание может пониматься и утилитарно в хорошем смысле этого слова: мы не отказываем в помощи никому из тех, кто к нам обращается. Именно соединение того и другого и есть доброе благое дело. Мы понимаем, конечно, что не можем вылечить человека от смерти, не можем накормить всех голодных, принять всех сирот, но в то же самое время мы понимаем, что мы никому не вправе отказать, и хоть как-то и чем-то стараемся помочь. Ведь в каждом конкретном случае решение принимается человеком по совести, решение, сопряжённое с просьбой о помощи Бога в первую очередь. И действуя по совести, по Евангелию, втайне мы совершаем доброе дело.
— Но всякий ли человек, независимо от душевной организации, воспитания, образа жизни, способен творить милостыню?
— Конечно, всякий в меру своих сил. Нельзя забывать, что люди, которым мы помогаем, имеют не только материальную нужду. Дети в детских домах накормлены, но часто там нет любви; старики в домах престарелых не нуждаются в пропитании — им не хватает любви. Можно просто посочувствовать чужому горю, помолиться о человеке. Можно пожертвовать своим временем, участием — это тоже милостыня. Есть такой рассказ у Владыки Антония Сурожского, где один человек, увидев нищего, пожалел, что в тот момент ему нечего было подать, но он располагал свободным временем, которое решил посвятить беседе с этим нищим. И беседа эта, по признанию самого просящего, оказалась самым ценным, самым дорогим подаянием из того, что он получил от всех жертвователей.
— Вы сказали, что сотворить благое возможно только с помощью Божией, но многие (если не большинство) доброхоты опираются на понятие совести вне Бога, то есть на некий природный нравственный закон. Люди искренне не понимают, что и способность, и возможность совершить доброе дело даётся Господом.
— Я думаю, это не столь важно. Если человек имеет искреннее намерение совершить доброе дело, Господь, видя это намерение, в ответ открывает Себя. Есть такой образ у аввы Дорофея: окружность и радиус. Радиус — это люди, центр окружности — Бог. И вот чем ближе человек находится к другим людям, тем больше он приближается к центру окружности, то есть к Богу, и наоборот, чем ближе к центру окружности, тем ближе к другим людям.
— То есть связь взаимообразная?
— Конечно. Именно поэтому мы рекомендуем приходским социальным работникам и настоятелям храмов привлекать к социальному служению широкий круг добровольцев, в том числе людей нецерковных, но искренне желающих помочь. Для многих из них именно служение милосердия становится первым шагом ко Христу.
— А почему это так важно для нашей души, и как преодолеть инертность и страх перед чужой болью? Часто приходится слышать контраргумент: люди с трудом справляются с собственными немощами, какая уж тут помощь…
— Это важно, потому что все мы обладаем грешной человеческой природой, но все мы так или иначе хотели бы стать лучше. В христианской аскетике есть указание на то, что человек, ухаживающий за другим, больше делает для себя, чем для того, кому он помогает. Именно нуждающиеся могут научить нас любви и состраданию — тому, без чего мы не можем называться людьми.
А преодолевать инертность и страх можно только усилием воли.
В Евангелии говорится, что «Царство Небесное силою берётся, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11, 12). Очень многие наши сёстры говорили мне, что каждый раз они идут в больницу, преодолевая себя. Я и по себе знаю, что иногда не хочется посетить какого-то больного, не хочется идти в какой-то детский дом. Мне не хочется потерять свой внешний комфорт как минимум и не хочется расстаться с покойным состоянием своей души. Я знаю, что придя в больницу, я должен буду соучаствовать в чужой боли, чужом страдании, но если я всё же это делаю, то всегда чувствую радость. И сёстры мне рассказывали то же самое: идёшь, переступая себя, а в конце рабочего дня чувствуешь удивительное успокоение, удивительную радость.
—Владыка, как Вы думаете, обладаем ли мы сегодня реальными внутренними ресурсами, которые питали бы нашу надежду на возрождение утраченных благочестивых обычаев и традиций, связанных с благотворительностью?
— Надежд мало, к сожалению. Совершенно ясно, что получается у нас всё очень плохо. Почему? Казалось бы, есть свобода, есть открытые храмы, есть масса книг (огромное количество книг, какого не было никогда в истории), есть возможность получать информацию из других источников: Интернета, телевидения, — самые разнообразные способы донести знание о Боге до других людей. Но нет правильного ритма жизни. Нет обычая, навыка бывать в храме каждое воскресенье. На самом деле наше общество в прошлом было всё-таки религиозным и консолидированным именно потому, что люди каждое воскресенье приходили в храм. Потому что, когда люди собираются в храме вместе, среди них Христос. Это общение с живым Христом ничто не может заменить: ни чтение Евангелия, ни отдельные молитвы дома, ни делание добрых дел, ни преподавание основ православной культуры в школе. Воскресная литургия является сердцем христианской религиозной жизни. И если христианин приходит в храм через воскресенье или раз в месяц, то ему нужно ставить диагноз как человеку, у которого сердце бьётся не столько, сколько полагается, а реже. (Есть такой термин медицинский, по-моему, брадикардия). Это всё равно что лекарство принимать не утром и вечером, как назначено врачом, а один раз в неделю. Подействует ли оно?
То, что заповедано Богом ещё в дни Моисея: «шесть дней работай, и делай всякие дела твои, а день седьмый — Господу Богу твоему» (Исх. 20, 9–10), и что усилилось обычаем христиан собираться в седьмой день недели в память воскресения из мёртвых Господа нашего Иисуса Христа, должно соблюдаться в обществе. Если это не будет возрождено, если в храм будут ходить, как сейчас у нас, скажем, в Смоленской епархии, один процент населения, а в Москве — на порядок меньше (конечно, не считая больших праздников), тогда, конечно, ничего не получится. И никаких внутренних ресурсов у нас не будет и никакие благочестивые традиции у нас не возродятся. Это связанно именно с соединением с живым Христом! И это очень важно.
— Но ведь можно быть, что называется, прилежным исполнителем Закона — «воскресным христианином», но внутри оставаться человеком теплохладным и, в общем-то, далёким от Церкви. Или даже такой формальный подход лучше, чем ничего?
— Мне кажется, что без этого не обойтись. Конечно, повторю, важно именно живое общение с Христом: живое участие в службе, исповедь, причастие, участие также в жизни общины, но для того, чтобы это всё произошло, необходимо хотя бы каждое воскресенье приходить в церковь.
— Лёд тронется…
— Если же этого не делать, то как он тронется? Ведь чтобы научить плавать, мало бросить человека в воду — надо его учить; но с другой стороны, для этого надо всё-таки быть в воде. Поэтому, когда человек приходит в церковь, он уже находится в поле действия благодати, в поле действия любви церковной общины. Вне этого поля он вообще ничему научиться не может.
— А могут ли приходы стать форпостами социальной работы сегодня? Ведь активных приходов, живущих полнокровной внутренней жизнью, единицы.
— Я думаю, это обязательно должно произойти. Каждый приход должен быть своего рода аппаратом, умножающим любовь. Точнее, не аппаратом, а живой клеточкой, в которой есть любовь. И любовь эта должна переливаться за рамки приходской жизни. В Церкви она должна соединять людей, которые приходят, и выливаться во вне, чтобы питать тех, кто Церкви не принадлежит: сирот, стариков в домах престарелых, обездоленных.
Конечно, это возможно, когда люди стремятся к умножению любви. Когда они приходят в храм не с тем, чтобы что-то взять для себя: не просто причаститься и «взять с собой» благодать, а чтобы научиться любви к Богу и ближнему.
— Нет ли опасности на этом пути уклониться во внешнюю активность в ущерб внутренней, богослужебной жизни?
— Такая опасность свойственна, как мы знаем, протестантским общинам. Для православных, мне кажется, такой опасности на сегодняшний день нет, потому что, к сожалению, у нас ни внешней особенной активности нет, ни глубокой внутренней богослужебной жизни.
Нам нужно следовать двум заповедям: любить Бога всем сердцем, всем помышлением, всем существом своим, и любить ближнего, как самого себя (см.: Мф. 22, 37–40). Человека, пренебрегающего второй заповедью, апостол обличает: «Кто говорит: “я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо нелюбящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 12). Как у человека есть две ноги, чтобы ходить, а у птицы — два крыла, чтобы летать, у нас есть эти две заповеди, чтобы научиться духовной жизни. Если одной из них пренебречь, нельзя ни ходить, как нормальный человек, ни взлететь, как птица. И та и другая заповеди нуждаются во взаимоуглублении.
— Какие направления социальной помощи Вам видятся приоритетными на сегодняшний день?
— Когда наш приход развивался, мы просто старались помочь всем людям, которые к нам обращались. Мы не выбирали для себя приоритетов и не ломали голову над тем, кому нам сейчас помогать. Просто помогали всем, кто к нам приходил. Хотя, конечно же, мне кажется, что в наше время приоритетной должна быть помощь семье, потому что сохранение семьи — залог сохранения народа, государства, в конце концов, самой Церкви.
Ведь институт семьи в России был практически разрушен страшным атеистическим пленом. Именно СССР был первой страной в мире, в которой были легализованы аборты. Если у нас будут крепкие, многодетные семьи, где хорошо относятся к детям, — нам не нужны будут детские дома и дома престарелых.
Семья — это клеточка церковной жизни. Если семьи будут разрушаться (а у нас разрушаются не только семьи далёкие от Церкви, но и приобщённые церковной жизни), тогда неизбежен полный крах. Всё исчезнет.
— А возможно ли на этом поприще соработничество с альтернативными государственными службами?
— Такое соработничество возможно, и оно у нас идёт, но идёт не на уровне контакта непосредственно с госслужбами, а скорее на уровне личностных отношений. Если ту или иную службу возглавляет человек, который хорошо относится к Церкви, если он понимает, что Церковь на этом пути может помочь , то образуется соработничество. Но на уровне государства такой программы, к сожалению, пока нет. К созданию таких программ мы подходим всё ближе и ближе, так что в перспективе, думается, это вполне возможно.
— Владыка, так что же мешает нам являть дела любви сегодня? Что является главным соблазном времени и как, по Вашим наблюдениям, это отражается на церковном организме?
— Главным соблазном мне представляется увлечённость современного человека плотью, то есть увлечённость низшей стороной своего существа. Это то, что у святых отцов называется самолюбием — неразумной любовью к чувственности. Служение чувственности — это не только наедаться и напиваться, но и стремление красиво одеваться, увидеть как можно больше красивых мест на земном шаре. Это также и увлечение кинематографом, Интернетом, потребление всякого рода новостей, — всё это жизнь плотская, не духовная. В наше время эта жизнь внешне очень активная, как бы такая «псевдожизнь», которая человека поглощает целиком и не оставляет времени для беседы с Богом.
А на церковном организме это сказывается именно в том, что народ Божий не живет литургией, не понимает, что такое литургия, не переживает глубоко того, что происходит на литургии, а потому и не умеет молиться. Ко мне на исповедь приходят люди, и редко кто из них соблюдает хотя бы молитвенное правило, я уж не говорю о чтении Иисусовой молитвы. Хотя заповедь апостола о непрестанной молитве никто никогда не отменял. Об этой непрестанной молитве у большинства сейчас даже речи не идёт.
— Но вопреки всему, встречаются же люди, живущие каким-то внутренним предстоянием Богу?
— Такая молитва тоже есть. Но без правила, без усердной храмовой молитвы нельзя научиться этому предстоянию. Тут одно связано с другим. Как, например, прежде чем научиться красиво и быстро писать, нужно научиться писать палочки, затем буквы. Конечно, это самое важное — предстояние Богу, но чтобы этому научиться, необходимы определённые каждодневные упражнения.
— Владыка, закончить нашу беседу хотелось бы деликатным вопросом, затрагивающим наше внутреннее устроение. Ведь не секрет, что существует проблема выгорания. Люди с многолетним опытом служения на ниве благотворения устают, выдыхаются, иногда разочаровываются. Почему?
— Усталость накапливается по разным причинам. Во-первых, если человек берётся с чрезмерной ревностью за то, что ему не по силам. Накапливается, если человек движим тщеславием, или, по крайней мере, надеждой услышать похвалу в свой адрес, или получить иное поощрение от людей. Одним словом тогда, когда он делает добро не ради Бога, а по любым другим причинам. Иногда выгорают именно душевные переживания, и человеку кажется, что он стал хуже. На самом деле это не так: выгорает то, что должно выгореть в конце концов. Так что это не плохо. Человек становится более трезвым, более спокойным, и вдохновляется не каким-то мнимым энтузиазмом, движим не лжеблагими порывами, но серьёзным отношением к реальности. Эта реальность, с одной стороны, не такая уж идеальная и розовая, как нам мечталось, а напротив, даже грубая; с другой — и в ней есть место любви, надежде и состраданию.
Беседовала Елизавета КАЛМЫКОВА.