11:14 28.12.2017СЛОВО И ОБРАЗПротив теченияГеоргий Поляченко
Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?
Н.В. Гоголь
Русское искусство, освящённое просветлённым духом Православия, по своей глубинной, религиозной сути и возвышенной устремлённости есть молитвенное служение Богу и богоподобному в человеке, а не упоённое самовыражение художника со всеми его греховными душевными нестроениями. Беспредельная откровенность и сама по себе обнажённая «правда жизни» как самоцель безблагодатны. Бессмысленно и даже вредоносно для души творчество, которое не умудряет, не облагораживает, не делает жизнь прекраснее и добрее, а, поэтизируя греховное, оправдывает внутреннюю и окружающую опустошённость, мерзость и зло. Искусство, утверждающее низменное и без-образное (лишённое образа Божия) как полноправное — как нечто равноценное Красоте Божией в некоем сверхъестественном «космическом измерении», — умерщвляет Божий дар различия Добра и зла, превращаясь в самоубийственное орудие наказания.
Вспомним слова святителя Филарета Московского: «Мы призваны быть служителями не только правды, но и милосердия… Ещё не велико требование, когда от нас требуется правда. Какая правда? Правда в молитве, чтоб она была от сердца, а не по внешнему только обряду; правда в учении, чтобы оно было верно истине Божией и не льстило бы страстям человеческим; правда в жизни, чтобы наша жизнь не была ложью против нашего учения…»
В связи с этим вспоминается также наставление Святейшего Патриарха Кирилла: «Линия борьбы между Светом и тьмой, между Богом и диаволом особым образом проходит по сердцам молодых людей. Мы живём в культуре, из которой была изгнана идея греха и вместо неё возникла идея свободы… Но в истории получилось так, что это Божие благословение было использовано во вред человеку, свобода раскрепостила человека и, что самое главное, вытеснила идею греха. Церковь всегда настаивала на том, что в центре человеческой жизни должно быть покаяние. Покаяние всегда требует некоей остановки, а призывы к нему в молодёжной среде и в масштабах страны, и в масштабах цивилизации, к сожалению, остаются не очень понятными. Вот и получилось, что ценность свободы была использована, чтобы вытеснить другую ценность — ценность покаяния, и, таким образом, свобода опустошила саму себя». Уже в другой речи (перед студентамив Калининградском государственном университете имени И. Канта) Святейший Патриарх продолжает высказанную ранее мысль и конкретизирует: «Достоевский говорил, что Бог с диаволом борется, а поле битвы — сердца человеческие. В первую очередь это сердца молодых, и никто, кроме вас, этой победы не одержит. Только одни могут помогать вам её одержать, а другие будут толкать к тому, чтобы диавол захватил ваше сердце. А ведь где диавол — там смерть, там нет жизни. Самая великая мудрость человека — это мудрость уметь отличать добро от зла и держаться добра, потому что там, где добро, там — жизнь».
Возникшее сравнительно недавно, но укрепившееся во времени понятие «русская православная музыка» вмещает в себя (в широком толковании) как богослужебные песнопения, так и народные духовные стихи, и светскую музыку, чьи исторические корни неразрывно сплетены с православным церковным пением и связаны нерасторжимыми узами с православной верой и христианским мировосприятием. То, что мы сегодня называем «русской музыкой», в основном относится к авторскому творчеству композиторов последних трёх веков (или четырёх, если принять во внимание, что мы уже осваиваем XXI столетие). Следует также вспомнить, что в Церкви на Руси на протяжении семисот лет господствовал воспринятый из Византии, но преобразованный на русский лад одноголосный знаменный распев. Cоздатели богослужебных песнопений именовались тогда не композиторами, а распевщиками. При этом весьма важно учесть, что творили они большей частью анонимно, сторонясь известности. Существенно и то, что церковные песнотворцы не испытывали значительного психологического воздействия на судьбу своих публикаций, так как ещё не возник печатный способ существования произведений, «живущих» своею потребительской жизнью. Тем не менее древние рукописи XVI века сохранили имена нескольких распевщиков, из которых наиболее имениты и «знамениты» в церковных и научно-музыкальных кругах братья Роговы, Савва и Василий (в миру), а позднее митрополит Ростовский Варлаам, Иван Нос, Фёдор Христианин, игумен Хутынского Новгородского монастыря Маркелл (Безбородый), цари Иоанн Васильевич Грозный и его сын Фёдор Иоаннович… Но запечатлённые в истории и уцелевшие в нашей цепкой благодарной памяти имена песнотворцев отнюдь не свидетельствуют о проявлении сочинительского тщеславия оных и настаивании на своих «авторских правах». Анонимность и спокойность внутреннего и внешнего отношения к авторству богослужебных песнопений — проявление не столько скромности их создателей, сколько свидетельство стремления обрести в самоотрешении истинную свободу как дар Господний — cвободу духа в покорности и подчинении со-творительной воле Божией. В данном рассмотрении очень важно уяснить саму природу направленного творческого вдохновения песнотворцев — как молитвенного, осознанного служения Богу и укрепления веры Христовой, а не как стихийного озвучивания «потока космической энергии», доминирующего в современном композиторском кредо. Породнённые в священном таинстве миросотворения, венчанные Господом смысловое слово и надразумный звук благословлены служить бесконечному раскрытию всеобъемлющей Божией истины, земному воплощению непреходящей (в своей неслиянности Добра и зла) Красоты Небесной.
Мысленно вернувшись и вновь приблизившись к последним столетиям и к нашим дням (когда в храмах в основном утвердилось уже «обрусевшее» многоголосие, пришедшее к нам в XVII веке из стран Западной Европы через Польшу и Украину), мы также убедимся в том, что как существовали ранее, так существуют и здравствуют, слава Богу, и поныне малоизвестные мирянам сугубо церковные композиторы, а вернее и точнее сказать (для терминологического отличия и ясности излагаемого), песнотворцы, чьи произведения также уместнее в контексте данной статьи именовать песнотворчеством, а не музыкальным искусством. Негромкие имена замечательных боголюбивых песнотворцев-священнослужителей, излучающих смиренное величие и мощь русского духа: протоиерея Петра Турчанинова, архимандрита Феофана (Александрова), иеромонаха Виктора (Высоцкого), архиепископа Никанора (Бровковича), митрополита Серафима (Чичагова) и протоиерея Михаила Лисицына (недавно причисленных к лику святых), а также священников Василия Металлова, Василия Зиновьева, Георгия Извекова, Нафанаила (Бачкало), почивших в первые десятилетия советской власти, и наших современников: диакона Сергия Трубачёва, не переступившего порог XXI столетия, «великого архирегента всея Руси» архимандрита Матфея (Мормыля), недавно почившего в Бозе; ныне живущих и творящих во славу Божию протоиерея Николая Ведерникова, игумена Никифора (Кирзина), архиепископа Тульчинского и Брацлавского Ионафана (Елецких), митрополита Волоколамского Илариона (Алфеева) и других, не названных здесь истинных подвижников православного церковно-певческого делания, — смогут обрести всенародную известность и почитание только по мере воцерковления общества и проявления любознательности, особенно в профессионально-музыкальной среде. О них можно сказать: «Благословенны творящие во славу Божию, ибо творят не заради славы людской».
Безукоризненное знание канонов и следование веками сложившейся традиции (не отвергающее авторского своеобразия) предохраняют песнотворцев-церковнослужителей от многих эффектных излишеств сложной композиторской техники и изысков профессионального музыкального языка. Песнотворчество отличается от концертных литургических опусов светских композиторов более строгим соответствием молитвенному духу и соразмерностью ритму богослужения, естественной слиянностью мелодической ткани со словом Священного Писания. Но сугубо богослужебные песнопения не могут должным образом «слушаться» на сценических подмостках и «соперничать» с пышными, сложносочинёнными «свободными композициями на заданный текст», демонстрирующими весь арсенал средств выразительности авторского письма и предполагающими «бурные овации» и восторженные «браво» в награду за исполнение. И самое главное — это то, что церковные песнопения, овеянные соборным молитвенным духом и воспринимающиеся в триединстве с иконописью и храмовым зодчеством, обретают свою внутреннюю, подлинную силу и естество только в чудодейственном таинстве богослужения, неотъемлемой формой (по определению литургиста И.А. Гарднера) которого они являются. К этому следует обязательно прибавить: при достойном, благолепном пении и совместимости обиходных и авторских песнопений внутри чинопоследования, так как не всякое пение клирошан само по себе является непререкаемым эталоном. К великому прискорбию, нередко в храмах можно услышать постыдные «бесчинные вопли», что «ну прям хоть святых выноси», и разностильную «пестрядь», привнесённую из мира неграмотными или, напротив, музыкально образованными (но впавшими в «прелесть») чрезмерно концертирующими регентами-дирижёрами.
Но встречающееся в клиросной жизни стихийное, ничем не обоснованное (или обоснованное неубедительно) песнопевческое обмирщение (в большинстве случаев происходящее по причине отсутствия должного духовного опыта и церковно-певческой образованности регентов) никоим образом не изменяет сути различия светского искусства и церковного делания. Композиторские сочинения, основывающиеся на эстетике светского искусства, где господствует художническое самовыражение (в отличие от самоотверженного церковного служения), не сходны в представлении и восприятии с богослужебным песнотворчеством. Подобным образом, различно толкуется слово «прелесть» в светской и церковной лексике: в первом случае подразумевается высший удовольственный восторг, а во втором — серьёзная духовная болезнь. Это же можно сказать и в отношении слов «гордость» и «страсти». Возводимые в степень превосходства, в мире светского искусства они чаще всего синонимичны достоинству и воодушевлению, а в церковном использовании и понимании — гордыне и душевным искушениям, с которыми следует бороться. Возвеличенное страстное самовыражение, сильные чувственные переживания изначально присущи самой природе светского композиторского творчества, существующего по собственным законам и оцениваемого по своим критериям (авангардный «головной» минимализм — обратная сторона медали принципа авторского самовыражения). Не случайно, не только в силу сложившейся речевой традиции светские определения и эпитеты: «высокопрофессиональный», «гениальный», употребляемые в отношении композиторов, — неприменимы к богоодарённым церковным песнотворцам. Ибо церковное делание — это сам образ жизни, тогда как светское искусство — профессиональное занятие с широким выбором тем, «набором свобод» воплощения и «авторского поведения», где избранная возвышенная, «небесная» тема» часто входит в противоречие с «заземлённым» претворением, продиктованным суетностью мирской жизни.
Безусловно, русское церковное песнотворчество — носитель высокой духовности — прародитель возвышенной светской авторской музыки. Но было бы неверным схематично расставлять по ранжиру песнотворцев, сочинителей духовных стихов и композиторов исходя только из исторической последовательности, церковной или светской жанровой принадлежности на абстрактной иерархической лестнице, без учёта масштаба личности творящего. У каждого свой крест служения, и трудно сказать, для кого он в то или иное время тяжелее и чей талант от Бога божественней: у церковного песнотворца, народного сказителя или светского воцерковлённого композитора. Следуя только абстрактной логике и исходя из утверждения о безусловном преимуществе церковного музыкального служителя перед светским композитором, можно прийти к тому, что любое музыкальное произведение неумелого регента apriori превосходнее вершинных произведений Мусоргского, Кастальского, Рахманинова, Свиридова… Другой вопрос — когда речь идёт об откровенном разменивании Божия дара на «мелкие пустяки» или «многозначительную пустоту». «Новоиспечённым», искусственным жанрам «музыкальной проповеди», рождённым в угоду золотому тельцу, временной славе людской, по политическим или конъюнктурным соображениям, вообще не должно быть места в иерархии истинных ценностей православной культуры… А ведь создатели оных опусов без устали рьяно бьют себя в грудь, заявляя всему свету об истинном христианском служении «на новом, современном этапе модернизации культуры»… Но тут уж можно лишь, недоумённо разведя руками, сказать, что нет такого «религиометра», чтобы по роду деятельности, званию, месту служения и громкой православной самопровозглашённости сразу же определять и утверждать, кто кого православнее: странствующий профессор богословия, пропагандирующий «русский православный рок» с самыми искренними, что ни на есть благими намерениями завлечь такими средствами молодёжь в храм? Называющая себя православной политикесса-правозащитница, ратующая за предохранение матерей от материнства? Рвущийся к высшей политической власти шутовской лицедей, он же и сценарист, а по совместительству ещё и православный батюшка? Самоуверенно именующий себя православным композитором сочинитель пары-другой наспех написанных шлягеров с упоминанием всуе имени Господа? Или малограмотная, но благочестивая бабушка, молча приведшая в храм Божий внука? «Ибо приидет Сын Человеческий во славе Отца Своего с Ангелами Своими, и тогда воздаст каждому по делам его» (Мф. 16, 27).
С горечью следует также признать, что ныне убеждённо противопоставлять откровенно легковесной поп-музыке серьёзные академические жанры надо с большой осторожностью. Бесоподобный «поп-рок», совершив роковую революцию в эстрадной музыке, столь же революционно перекочевал в классические жанры, к которым относились до сей поры опера и балет, и «справил там новоселье». Как грибы из-под земли, стали появляться «на свет софитовый» рок-оперы и мюзиклы, вначале на всеядном Западе, а затем и в целомудренно-разборчивой России, где их количество в процентах год от году возрастает в большей степени, чем добыча угля. Но композиторы «выдают на-гора» и другие оперы, вроде как в «классическом» стиле с «опорой» на признанные музыкальные образцы своих именитых предшественников, разве что с эксцентричными действующими лицами в модерновом либретто. За примерами далеко идти не нужно. Когда для достижения тщеславно-эпатажной и коммерческой цели все средства хороши, являются даже на самые престижные сцены мира при мощной государственной поддержке (!) такие сомнительно «любезные народу шедевры новорусской классики», как «Дети Розенталя» — «нашумевшая» опера, несколько лет тому назад поставленная в Государственном академическом Большом театре России (!). По возмутительности, пошлости и циничности своей она может соперничать разве что с «Целующимися милиционерами» нетрадионной ориентации — «фотошедевром», закупленным и представляемым аж Государственной Третьяковской галереей (!) в качестве выдающегося произведения современного искусства (достойного представлять Россию на зарубежных выставках), и с хулиганским похабнейшим изображением так называемого мужского достоинства на мосту в Санкт-Петербурге, «заслужившим», НЕ между прочим, денежную премию Министерства культуры РФ (!!!). И это вместо статьи Уголовного кодекса… То, что на протяжении тысячелетнего становления Святой Руси представлялось богомерзким и не могло даже вообразиться в самых изощрённых фантазиях, вторглось в нашу повседневную жизнь и стало реальностью, с которой нельзя не считаться, но и мириться, говоря словами юродивого из пушкинского «Бориса Годунова», «Богородица не велит». Тысячу раз был прав Фёдор Иванович Тютчев, когда с болью выдохнул ставшие крылатыми строки:
Ах, если бы живые крылья
Души, парящей над толпой,
Её спасали от насилья
Бессмертной пошлости людской!
Но, пожалуй, самое опасное кроется даже не в том, что откровенно беззастенчиво-пошло, бездарно или малодаровито. Особенно опасна для духовного, душевного, да и телесного здоровья как самих творцов искусства, так и исполнителей и неискушённых доверчивых слушателей-зрителей талантливая поэтизация порока. Сугубо светскому (но именующему себя православным) творческому человеку, как, впрочем, и «духовному композитору» — захожанину храмов (на «премьеры» своих сочинений, просочившемуся на модернизованный клирос) в подавляющем большинстве случаев очень трудно взять в толк, что выдающееся мастерство, яркий талант и даже поразительная гениальность не являются наивысшим духовным достоинством художника без присутствия в душе страха Божия, трепетной сердечной молитвы и любви к Богу.
В наше «высвободившееся» от вековых моральных устоев время, когда «новая мораль» перестаёт быть синонимом богоданной нравственности, только высокое искусство способно действенно противостоять варварскому натиску убийственной глобалистской космополитической околокультуры. Довольно часто можно услышать из уст деятелей культуры выражение Александра Николаевича Островского: «Песня — душа народа!» Менее известно продолжение — «Убьёшь песню — убьёшь душу!»…
А Модест Петрович Мусоргский c пророческой печалью удостоверял: «Канкан нас забьёт», что, собственно говоря, и произошло (с той только разницей, что канкан — это лёгкий жанр, а «hard rock» — тяжёлый). Но если с одной стороны нас бесчеловечно «забивает» масскульт, то с другой стороны той же наднациональной «палки о двух концах» — отрицается искусство вообще как таковое. При этом создаются новые произведения в этом «погребальном жанре», предполагающем самую широкую жанровую использованность (от рок-музыки до духовной и обратно).
Эта модная постмодернистская и вообще «postpostовая» тема «панихиды по искусству» заслуживает отдельного рассмотрения. Тема«закрытия темы искусства» не нова и даже не относится к «хорошо забытому старому», а взята напрокат у Гегеля, Шпенглера, Ницше, Гессе и Набокова. Но современное её идейное обоснование комфортно вписывается своим эффектным парадоксализмом («отрицания каких-либо отрицаний») в общий контекст творческого вольнодумия и дезориентации в искусстве. Анатомопатологический взгляд на искусство надёжно гарантирует существенные преимущества. Во-первых, художник, автоматически освобождаясь от религиозно-национальной зависимости и снимая с себя какую-либо моральную ответственность за содеянное, не подлежит притеснению со стороны влиятельных-«сиятельных» кулисных и не менее влиятельных «теневых» — закулисных русо-христофобствующих персон, «заказывающих музыку» и ведающих финансовыми потоками. А во-вторых, автор apriori ограждает себя от каких-либо критических оценочных критериев, кроме оценки мастерства игры по установленным автором же правилам «игры без правил». На сей раз предлагается некий модернизированный вариант (но всё-таки набивший оскомину) высокоумной «игры в бисер», где художнику отводится роль искусного иллюзиониста. Весьма оригинально и показательно само надменное отношение художника-концептуалиста к потенциальным неискушённым, непосвящённым слушателям-зрителям-читателям, перед которыми по жизненным, материальным обстоятельствам автор вынужден «метать бисер», проявляя свою аристократическую снисходительность. Справедливости ради следует отметить, что среди апологетов сознательно мертворождённого искусства есть художники, чьи мастерские композиции заслуживают не только внимания, но и достойны подлинного уважения, если, конечно же, не вполне доверять искренности эпатажной траурной декларации и с радостью обнаружить в творчестве «неувязочки», когда непроизвольной силой своего таланта автор входит в противоречие с самим собой — с собственной концепцией предлагаемой игры в художественно-интеллектуальный «кубик Рубика» и создаёт действительно жизнеспособное, живоносное произведение и этим неожиданно для себя и окружающей публики вновь приоткрывает тему неумирающего искусства.
Думается, что даже в нашу по многим признакам эсхатологическую эпоху для русского художника вдохновляющим духовным ориентиром могут послужить не болью проникнутые строки Николая Алексеевича Некрасова: «Уведи меня в стан погибающих за великое дело любви», а другой, обнадёживающий напутственный поэтический призыв, лучше всего отвечающий всем талантливым погребателям искусства разных времён и народов, призыв из стихотворения Алексея Константиновича Толстого «Против течения»:
Други, вы слышите ль крик оглушительный:
«Сдайтесь, певцы и художники…»
.
Други, не верьте! Всё та же единая
Сила нас манит к себе неизвестная,
Та же пленяет нас песнь соловьиная.
Те же нас радуют звёзды небесные!
Правда всё та же! Средь мрака ненастного
Верьте чудесной звезде вдохновения…
Дружно гребите во имя прекрасного
Против течения!
Други, гребите! Напрасно хулители
Мнят оскорбить нас своею гордынею —
На берег вскоре мы, волн победители,
Выйдем торжественно с нашей святынею!
Верх над конечным возьмёт бесконечное,
Верою в наше святое значение;
Мы же возбудим течение встречное
Против течения!
И это справедливо, если не навечно, то — пока существует человечество…