Четверг, 12 декабря
Shadow

Олимпиада (Константинова), монахиня

10:02 26.04.2017ВЕРУЮОлимпиада (Константинова), монахиняНабережная Москва-реки

«Возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем» (Пс. 121, 1).

Это не история храмов и не анализ архитектуры. Но появление того или другого храма для меня чудесно совпадает с этапами моей духовной жизни. Я хочу дать анализ духовной жизни храмов, где мне случалось молиться. Тут происходило взаимопроникновение Ангела храма и меня, человека, не вполне тогда воцерковлённого. Это была своего рода духовная церемония: сначала я только вживалась в атмосферу храма, потом становилась его частью, потом что-то отторгало меня от него и я безошибочно находила новый храм, отвечавший моей новой духовной потребности. Добрая и могучая сила руководила мной в этом поиске, и всё, что нужно мне было, приходило.

Храмы, как люди, имеют свой характер и свой возраст, не зависящий от возраста архитектуры. Бывают храмы чисто пожилые или, наоборот, совсем молодые. Помню, как первый раз в жизни я вошла в действующий храм (экскурсии в храмы-музеи не в счёт, потому что они как в летаргическом сне — и живые, и неживые). Но в этом храме, где-то под Москвой, не помню, шла живая служба: кого-то отпевали. Был настоящий батюшка и настоящий покойник, и его родные окружали гроб. Остановившись в притворе, я некоторое время, как заворожённая, смотрела на это, не смея пройти дальше, вперёд, куда меня тянула неведомая сила. Но экскурсия продолжалась, мы вышли из храма и пошли кататься на лодке.

В другой раз я вошла в храм более осознанно. Это был день моего крещения — шла ранняя литургия в праздник Казанской иконы. Я встала опять сзади, но тут что-то произошло со мной, из глаз потекли потоки слёз, сладостных, умилённых, радостотворных. Потом, в этот же день, меня окрестили, но в Церковь я ещё не вошла. Мне нужен был поводырь, как слепой. И он нашёлся, как только я стала его с тревогой искать, уже понимая, что без него не обойтись. Помог мне, как всегда в таких делах, B.C. Непомнящий, направив на исповедь к отцу Вячеславу Резникову, так обидно рано ушедшему от нас в лучший мир.

Так храм Нечаянной Радости стал моим первым храмом. В отношении к Церкви времена были ещё суровые, храмов в Москве было мало, и приходилось далеко ездить на метро. Тогда шутили, что мы не прихожане, а «приезжане». В Нечаянной Радости — так мы называли храм Ильи Обыденного — я нашла своё место. Полюбила особенно воскресную всенощную, что не мешало мне приходить позже, а уходить после помазания (это моя ошибка, так как в то время я ориентировалась почему-то на бабушек).

И я гордилась, что у меня есть «свой» храм — родная Обыденка. Меня не смущал даже профессиональный хор, который гремел вовсю, не внимая тому, что происходит в алтаре, и потому мучил «приезжан». Я заметила сразу большую икону Спасителя, написанную митрополитом Серафимом Чичаговым, хотя и не знала тогда её автора. Но царила в храме — она, наполняя какой-то пасхальной радостью сочетания золотого и красного цвета. Она тихо сияла, она звала открыть ей душу, измученную грехами, пасть перед ней на колени и, захлёбываясь слезами, рассказать все свои беды и печали. В душе это всё происходило, хотя мы вели себя «прилично». Это был маленький островок Православия в советской Москве. Складывалась эта духовная атмосфера из людей самых разных. Здесь были и вездесущие бабушки, которые лишь в будние дни могли проявить своё могущество, а в праздники они тон не задавали и смирялись перед новыми людьми; интеллигенты с бородкой (или пусть даже без неё); женщины в длинных юбках и шёлковых косынках, с изящными ридикюлями, где лежали просфоры и духовные книги, которыми они тут же и обменивались.

Ещё не наступило моё первое горе в Обыденке, которая только казалась несокрушимой скалой в океане безверия. Оказалось, и она подчинялась общим законам советской жизни, и потому из неё изгнали отца Вячеслава, без которого она сразу стала безжизненной и немой. Были потом и другие священники, быть может, и неплохие, но храм стал иным, и туда не тянуло. Я с болью рассталась с Обыденкой, но ходить туда долгое время не могла.

Отца Вячеслава мы нашли в Серпухове — там был единственный открытый тогда храм. Я стала ездить вдаль на службы и для исповеди, четыре часа туда и четыре — обратно. Общение с отцом Вячеславом было для меня единственной целью поездки, но сам храм, битком набитый бабушками в платочках, так и не стал для меня своим. Прости меня, Боже, я тогда не умела находить себя повсюду.

Получилось так, что духовного отца я обрела не в Москве и не близко от неё, а в Псково-Печерском монастыре, который тогда сиял созвездием старцев. Я прилепилась не к старцу, а к молодому ещё иеромонаху Иерониму, который, однако, выделялся среди других монахов явным призванием к старчеству. Люди к нему шли и шли, и идут до сих пор. Вступила и я на этот нелёгкий и чудный путь, что привело потом к отъезду из Москвы и к монашеству.

Печоры — моя духовная колыбель и таковой останется навсегда. Я имею в виду те старые Печоры, куда я приехала в конце 1980-х годов. Тогда и публика там была иная: практически не было любопытствующих с видеокамерами. Тут надо сделать исключение для отца Тихона Шевкунова, который, будучи в то время послушником, создал замечательный фильм о «тех» Печорах. Но он снимал в основном старцев, а я стояла среди людей. И кого там только не было! Суровые пожилые женщины, у которых в сумках звякали бидоны со святой водой. Они их всячески охраняли и носили всегда с собой. А эти ночлежки! Часто приходилось останавливаться у неверующих, которые пускали за деньги по пятнадцать человек в комнату. Мне повезло: я жила сначала у монахини, которая бесплатно всячески старалась облегчить быт паломников. И это несмотря на то, что за ней следила милиция. Хозяйка только просила не зажигать вечером свет во всех окнах сразу. Потом я стала жить у замечательной верующей женщины, которая много лет бесплатно убирала храм монастыря. Так же бескорыстно она пускала в дом людей и радовалась каждому пустячному подарку. В те годы достать даже самые простые продукты в Печорах было нелегко. Это всё внешние приметы, но и они мне дороги.

Неотъемлемой частью тогдашних Печор были бесноватые, что приходили на отчитку к отцу Адриану. В храме кричали, лаяли, хрюкали и тому подобное. Это было поначалу странно, потом я привыкла и не обращала уже внимания на них и на происки бесов. Кстати, из алтаря во двор дверь была тяжёлой: когда кто-то заходил, по храму раздавался шум, словно какие-то могучие бесы рвались в храм, стремясь разрушить его. Я долгое время не могла понять, откуда эти удары. Становилось жутко…

И вот я подходила к монастырю. Ворота открыты настолько, насколько нужно, чтобы пролез один человек. Привратники внимательно следили за теми, кто входит, и кто как себя ведёт, знают ли обычай креститься на все иконы, расставленные на пути к храму. И вот уже поднимаешься по ступенькам Михайловского собора, открываешь тяжёлую дверь — и утопаешь в его атмосфере… О, если бы она сохранилась, эта атмосфера… Но боюсь, новые иконы не впишутся в этот старый храм (относительно старый, конечно). И тогда свечи не продавались за стойкой, можно было только положить деньги на тарелку, а ставили свечи только послушники, для которых это было их делом. От скольких искушений со свечами хранил нас этот обычай! Никто не лез вперёд, стараясь поставить свою свечку в определённый момент службы, и не посылал для этого детей. Здесь порядок был строгим… Но во время помазания все бабки лезли вперёд, ничуть не смущаясь. Пытался их остановить старый монах, который называл это большим грехом, но его мало кто слышал.

Всенощная была чрезвычайно долгая, 5–6 часов. Но никогда у меня не было желания уйти поскорее, выйти подышать или поговорить с кем-то. Я всё смотрела и смотрела на алтарь, который имел форму полукруга, сияющего золотом. Тут была и чудотворная икона Псково-Печерская «Умиление», с которой всегда прощалась братия и паломники после всенощной, и ещё… аромат ладана, наполняющий намоленный храм. Это был не тот аромат, который бывает в каждом храме; он был даже не от каждения, а окутывал тебя всю службу, сливаясь с запахом воска от свечей. И было в этом аромате что-то манящее, не от мира сего. Это ощущение неотмирности особенно усиливалось в сочетании с хоровым пением. Тогда монахи пели как положено — с канонархом. Это пение потом долго звучало в душе… Всё твоё существо просто купалось в нём, в мерцании свечей, утопало от восторга, словно небо открыло щёлочку в Царство Небесное. Благодать Святаго Духа дарилась здесь всем.

Успенский пещерный храм был другим. Ему пристало хранить святыни во время гонений. Всё говорило об этом: зарешеченные окна, полузанесённые снегом, чаще всего темнота и полумрак, а перед окном — одна свеча: тут их не так много. Здесь и поэзия, здесь и тайна, и ещё, нечто не передаваемое словами, — в чём и секрет обаяния Успенского храма. И конечно, главное в нём — Она, на этот раз икона «Успение», занимающая центр храма. Это собор молчания и сосредоточенной молитвы. Здесь притихают и самые громкоголосые бабы, толпящиеся обычно около иконы.

По возвращении в Москву из этого чудесного места душа продолжала внимательно искать «свой» храм. В то время отца Вячеслава перевели в близкое Подмосковье, на станцию «Тарасовская». И я стала ездить туда. Это был по составу прихожан обычный подмосковный храм, с не самыми красивыми иконами и с не самыми злыми служительницами. Для меня этот храм стал особенным. Он не потрясал, как Печерские храмы, но тихо творил своё божие дело. И только с приходом отца Вячеслава появились там новые, явно московские лица. Но надо было соблюдать конспирацию. И мы старались делать вид, что совсем не знаем отца Вячеслава и друг друга. Но мне в тот период воцерковления хотелось чуда, и Господь даровал мне его в Тарасовке. Как я рвалась туда! Однажды, под Крещение, меня задержали на работе, и я еле успела ко всенощной. Как билось сердце на этой службе, дорого мне доставшейся! Как отдавались в душе слова канона и стихир! Я была счастлива там. В другой раз чудо произошло на всенощной под день преподобного Сергия Радонежского — престольный праздник храма. Служба была необычно долгой, и я уже опаздывала на электричку, а следующая была не скоро. Но у меня не было силы уйти, и я всё смотрела на свет, льющийся из алтаря. И этот свет горел и внутри меня и освещал мне дорогу до станции. Я пробежала всю дорогу на одном дыхании.

В Москве всё было и обычно, и разнообразно. Я бродила по Москве по субботним вечерам или под праздник, и некоторое время была такой бездомной прихожанкой. После ухода из Обыденки я пошла в Брюсовский переулок, в храм Воскресения Словущего. Просто храм был ближе всего к дому, где я тогда жила. Там я нашла прекрасного священника, добрейшего отца Геннадия Огрызкова (к великому сожалению, тоже рано ушедшего от нас в иной мир), а вскоре там появился и отец Владимир Ригин со своей многочисленной паствой. Я была поражена: оказывается, и в других храмах бывает благодатно и тихо. Но пресловутые бабушки удивляли верностью своему храму и открыто ворчали на новеньких, в основном, интеллигентов. Они требовали своего места на лавке, беседовали между собой и со служительницами храма. Событием в храме были службы, которые вёл митрополит Питирим Волоколамский. Он любил читать, и особенно захватывающим был в его передаче Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского. Все четыре вечера на первой неделе Великого поста он читал канон, и слушали его все не дыша, ибо над нами витал сам Дух Святой.

Но этот храм почему-то не вполне стал «своим» для меня. Заходила я в «Кузнецы» (храм Николы в Кузнецах), но с первого раза воскресная служба произвела неблагоприятное впечатление. И я долго потом туда не ходила.

Была я на Ордынке (Преображенский храм), и у «Пимена», как назывался Троицкий храм. Посетила почти по обязанности только открывающийся Данилов монастырь и не стала его прихожанкой. А вот такой вроде бы официальный Богоявленский собор в Елохове неожиданно, как Божий подарок, дал мне радость необычайную, как только я приложилась к мощам святителя Иоанна Златоуста и к Казанской чудотворной иконе. Я тогда вышла из храма, как с Небес, и, не спускаясь с них, спустилась в метро, которое на сей раз меня не угнетало. В душе были такая тишина и свет, каких мы часто и не чувствуем, прикладываясь к чудотворной иконе, а эта словно признала меня за свою и дала мне кусочек благодати. А святитель Иоанн словно заранее приветствовал меня, будущую Олимпиаду, которая была верна ему как духовная дочь.

Но и сюда я ходить постоянно не стала — нужен был человек, который бы сроднил меня с храмом, где он служит. Таким человеком стал отец Александр Салтыков, который недавно начал служить в Николе в Кузнецах». И в этом храме я осталась надолго, на годы. Вскоре начался расцвет храма, куда был переведён и двоюродный брат отца Александра отец Владимир Воробьёв. Он привёл сюда свою паству, и началась активная работа с прихожанами. Обычным делом стали вечерние исповеди, которые длились до полуночи. Как ни пыталось это прекратить или как-то помешать им «старое» духовенство, времена были уже не те, и им пришлось смириться. Храм был очень «удобен»: в центре города, рядом — метро, есть и вешалки, где можно оставить тёплую одежду, были и места для сидения. И в таких комфортных условиях как-то легче было слушать проповеди наших отцов. В конце концов, это привело к созданию братства во имя Всемилостивого Спаса. Я искренне и навсегда благодарна этому храму, священникам, которые меня там «пасли».

Храм

Но шло время, да ещё вернулся из Иерусалима мой любимый отец Иероним, да ещё открылось в Москве Псково-Печерское подворье во главе с игуменом Тихоном (Шевкуновым). Я пошла на это подворье, сначала посмотреть, что это такое, потом попала на исповедь к отцу Тихону. И это решило мою участь: я перестала бродить по Москве в поисках духовника. А если копнуть глубже — сама атмосфера монастырского подворья настраивала на более высокий духовный уровень. Тогда возникла во мне жажда монашества, а Кузнецы были прежде всего мирским, «семейным» храмом. Подворье, как известно, вскоре стало Сретенским монастырём, к которому я и прилепилась на всю оставшуюся московскую жизнь. Я оставалась там, в Москве, недолго, так как меня манила мысль жить неподалёку от отца Иеронима, который неслучайно оказался в Чувашии под омофором митрополита Варнавы.

И мы, его чада, поехали в Чувашию. Кто-то купил там дом, кто жил в монастырской гостинице, некоторые снимали квартиру. Первый год пребывания в России батюшка служил в селе Никулино, где был большой деревянный храм в честь Рождества Христова, бедный, как все почти деревенские храмы, и дорогой мне по службам батюшки Иеронима. Живопись храма могла привести в отчаяние, но не успел батюшка отремонтировать его как следует, как Владыка уговорил его, наконец, взять мужской монастырь, который лежал в руинах в Алатыре.

С деревенскими храмами я была уже знакома по приходам отца Владимира Волгина в Курской губернии. Туда я ездила по праздникам. Первым приходом, куда я попала, был храм Рождества Христова в селе Гоптаровка, а потом — храм Знамения в селе Бегоща. Эти бедные храмы внушали уважение и благоговение, совсем иное, чем богатые храмы Москвы. Здесь могли быть и разбитые стёкла в окнах, и почерневшие от времени иконы, и деревянные подсвечники. Но молитва здесь была особенно внимательна, быть может, оттого, что глаза не разбегались по сторонам в поисках новых красот.

Отец Владимир вскоре получил в Москве два храма сразу. Храмы были старинные и красивые. Для постоянного служения он выбрал храм Софии, Премудрости Божией, расположенный прямо напротив кремлёвских соборов на другом берегу реки. Прихода здесь практически не было, поскольку храм стоит в стороне от жилых домов, и потому люди сюда ходили «на батюшку», часто исповедовались и причащались, а исповеди здесь были долгие: говори сколько хочешь, а если опоздал, тебя могут причастить и после литургии. В храме Софии ещё не закончена реставрация, но он уже живёт полной жизнью, и, приходя туда во время моих приездов в Москву, я чувствую благожелательство и потому прихожу сюда, как в очень знакомый дом.

В Алатыре у нас теперь храмы все новые, и один богаче другого. Сам городок выглядит жалким перед такой изобильной красотой. Тут и мраморные полы, и золотые подсвечники. Все стены в новых храмах — и преподобного Вассиана, и апостола Варнавы — расписаны нашими художниками. А посередине двора возвышается новый двухэтажный храм — в честь Пресвятой Троицы (наверху) и Покрова Божией Матери (внизу). Все эти названия не случайны. В XVIII веке тут жил схимонах Вассиан, творивший после смерти чудеса, а апостол Варнава — Небесный покровитель нашего настоятеля митрополита Варнавы. Праздники Божий Матери проходят в Покровском храме, а Святой Троицы, естественно, в Троицком. На месте, где когда-то стояла рака с мощами Вассиана Алатырского, — новый пещерный храм преподобного Серафима Саровского. Там же — колодец со святой водой.

Самый «древний» храм у нас — преподобного Сергия. Он был освящён уже в первые годы монастыря. Он — самый большой, светлый, праздничный. Недаром в нём в основном проходят великие праздники. Храм уже намолен, он — живой; кажется, он дышит вместе с молящимися. В нём ощущаешь себя дома, в родной среде монахов и монахинь. Иногда в него залетают птицы; однажды, говорят, был белый голубь. Куда он делся потом и откуда прилетел — неизвестно. Тут бы не лениться, тут бы молиться, но иногда пропускаешь службы, и в душе ощущение, как будто чего-то важного лишился.

Так и стоит наш новый монастырь среди порядком запущенного города, который привыкает к нам медленно и словно с неохотой. Но монастырь стоит крепко — пока в нём живёт наш архимандрит Иероним, о котором и в нашем городе, и в других, слагаются легенды, и больные духовно и физически едут к нам, а мы всех принимаем, как бы много их ни было.

На этом можно и закончить мой обзор храмов, сыгравших разную, но всегда нужную и главную роль в моей церковной жизни. Засим и прощаюсь с моим боголюбивым читателем.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *